Читаем без скачивания Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости - Николай Коняев

В первом помещалась свита императора, во втором следовал сам Николай II и его личная охрана.

Перед отбытием из Ставки император беседовал с генералом Николаем Иудовичем Ивановым, отправляющимся с восьмью сотнями Георгиевских кавалеров наводить порядок в Петрограде.

Напомним, что радикальные настроения давно захлестывали Государственную думу, и Александр Федорович Керенский еще 14 февраля 1917 года призвал не только свергнуть монархию, но и при необходимости физически устранить правящую династию.

Ответ государя был быстрым и жестким.

В ночь с 26 на 27 февраля 1917 года указом Николая II сессия Государственной думы была прервана, но все тот же Александр Федорович Керенский на Совете старейшин думы 27 февраля призвал не подчиняться царской воле. Керенский утверждает, что на этом этапе революции авторитет Думы достиг наивысшей точки, и ее отказ созвать официальное заседание был бы равносилен политическому самоубийству…

Николай II

Кроме того, начались волнения, связанные с временными перебоями в снабжении Петрограда хлебом, и самое главное — революционная агитация проникла в расквартированные в Петрограде запасные батальоны гвардейских полков.

Об этом и говорил император с генералом Ивановым.

Следовало навести порядок прежде всего в запасных батальонах, не желающих покидать «теплые казармы», и выделять маршевые роты на фронт, надо было лишить революционных смутьянов военной поддержки! Для этого и назначался Николай Иудович главнокомандующим войсками Петроградского военного округа с чрезвычайными полномочиями и с подчинением ему всех министров.

Беседа с генералом затянулась до трех часов ночи, и утром 28 февраля император встал в своем поезде только в десять часов утра.

Погода была морозная, солнечная.

Днем благополучно миновали Вязьму и Ржев, но когда 1 марта в два часа ночи царский поезд прибыл в Малую Вишеру, там все еще стоял свитский поезд. Императору доложили, что Любань и Тосно заняты восставшими запасными ротами лейб-гвардии Литовского полка и дальше дороги нет — на путях завалы.

Решено было вернуться в Бологое, а затем через Старую Руссу, Дно и Вырицу следовать в Царское Село. На станцию «Дно» вызвали председателя Государственной думы Владимира Михайловича Родзянко.

Однако в Старой Руссе поступило сообщение о повреждении моста на Виндавской дороге, и литерные поезда пошли на Псков, чтобы выйти к Царскому Селу по Варшавской дороге через Лугу и Гатчину.

Было ли сообщение о поврежденных мостах дезинформацией — неведомо.

Но совершенно определенно известно, что решение императора вернуться с фронта в «революционный» Петроград вызвало настоящую панику среди заговорщиков.

1 марта на имя командующего Северным фронтом генерала Н. В. Рузского в 17 часов 15 минут пришла из Ставки телеграмма за подписью генерал-квартирмейстера Александра Сергеевича Лукомского, в которой содержалась просьба доложить государю о беспорядках в Кронштадте, восстании в Москве и признании Балтийским флотом Временного комитета Госдумы, а еще через полчаса помощник начальника штаба Ставки генерал Владислав Наполеонович Клембовский передал Николаю Владимировичу Рузскому просьбу генерала Алексеева и великого князя Сергея Михайловича убедить государя в необходимости образования ответственного министерства во главе с В. М. Родзянко.

Н. В. Рузский

Генерал Рузский, который тоже уже давно состоял в заговоре, сразу переехал на железнодорожный вокзал и разместился в стоящем на запасном пути штабном вагоне. На вокзале было выставлено оцепление.

В 20 часов 00 минут, когда литерный поезд «А» прибыл в Псков, его сразу загнали в глухой тупик на неосвещенные пристанционные пути…

То, что он оказался в ловушке, император понял, когда в 21.00 к нему явился главнокомандующий Северным фронтом Николай Владимирович Рузский.

Рузский держался нехорошо.

Он рассказывал о волнениях в Петрограде, об эшелонах генерала Иванова, которые задерживаются на станциях, говорил, что Гатчина и Луга тоже заняты восставшими, и все время отчаянно трусил.

Потом он ушел, а в 23.00 вернулся с проектом Манифеста о создании министерства, ответственного перед верховной властью, и все тянул время, убеждая государя, что сейчас нельзя принимать жесткие меры к наведению порядка в восставшем Петрограде, ибо это может плохо отразиться и на порядке на железных дорогах, а так же на семье государя, которая сейчас, возможно, находится в руках восставших.

Николай Владимирович Рузский действительно не слишком-то и преувеличивал опасность, в которой находилась тогда царская семья.

«Никогда не забуду ночи, когда немногие верные полки (Конвой Его Величества, Гвардейский Экипаж и Артиллерия) окружили дворец, т. к. бунтующие солдаты с пулеметами, грозя все разнести, толпами шли по улицам ко Дворцу, — вспоминала эти дни фрейлина Анна Вырубова. — Императрица вечером сидела у моей постели. Тихонько завернувшись в белый платок, она вышла с Марией Николаевной к полкам, которые уже готовились покинуть дворец, и, может быть, и они ушли бы в эту ночь, если бы не Государыня и ее храбрая дочка, которые со спокойствием до 12 часов обходили солдат, ободряя их словами и лаской».

1 марта великий князь Кирилл Владимирович увел эти полки.

«Караулы ушли… — свидетельствует Вырубова. — По дворцу бродили кучки революционных солдат, которые с интересом все рассматривали, спрашивая у оставшихся слуг объяснения. Особенно их интересовал Алексей Николаевич. Они ворвались к нему в игральную, прося, чтобы им его показали».

Разумеется, Николай Владимирович Рузский не знал всех деталей, но в целом рисовал реальную картину происходящего в Царском Селе.

Государь не перебивал генерала.

Молча, он слушал человека, которого еще вчера и заподозрить не мог в предательстве, и глаза его тускнели.

В ночь на 2 марта в 0 часов 20 минут в Царское Село ушла на имя генерала Н. И. Иванова телеграмма с приказом Николая II: «До моего приезда и доклада мне никаких мер не принимать».

Вырвав у императора эти гарантии безопасности[161], Рузский помчался докладывать о своем успехе председателю Государственной думы В. М. Родзянко.

Может быть, тогда, после его ухода и записал император в «Дневнике»: «Стыд и позор! Доехать до Царского не удалось. А мысли и чувства все время там! Как бедной Алике должно быть тягостно одной переживать все эти события! Помоги нам Господь!».

А тем временем в 3 часа 30 минут начались переговоры, которые вели генерал Рузский и председатель Государственной думы Родзянко.

Лента переговоров сразу же передавалась в Ставку, и запись этих переговоров сохранилась.

Когда выяснилось, что верные государю Георгиевские кавалеры не появятся в Петрограде, Владимир Михайлович Родзянко заявил, что ехать в Псков он не собирается.

Генерал Рузский попытался выяснить причину и сообщил о возможности создания министерства, ответственного перед верховной властью.

«Очевидно, что Его Величество и вы не отдаете себе отчета в том, что здесь происходит, — надменно ответил Родзянко. — Настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так легко. Манифест запоздал, ночью 2 марта я вынужден был сам назначить Временное правительство».

На вопрос Рузского о судьбе династии Родзянко ответил:

«Грозные требования отречения в пользу сына, при регентстве Михаила Александровича, становятся определенным требованием!»

Изоляция государя в Пскове…

Остановка войск, которые могли пресечь мятеж…

Заговорщики переступили рубеж, за которым измену уже нельзя списать ни на обстоятельства, ни на растерянность. Они сбросили маски и открыто играли теперь на опережение.

Когда Николай II, примирившись с мыслью о даровании ответственного Министерства, разрешил объявить Манифест об образовании его, было уже поздно. Заговорщики требовали теперь отречения государя.

Около 10 часов утра Николай Владимирович Рузский сообщил Николаю II о результатах переговоров с В. М. Родзянко.

Император лично прочитал телеграфные ленты переговоров.

— Я считаю, Ваше Величество, — сказал Рузский, — что нужно идти на все уступки и сдаваться на милость победителя. Надо давать полную конституцию, иначе анархия будет расти и Россия погибнет!

Близкие к императору люди замечали, что под влиянием гнева или каких-то сильных переживаний задумчивые, серо-голубые глаза его — выцветают, тускнеют, расширяются, становятся неподвижными. В такие минуты казалось, что, заглядывая в них, заглядываешь в леденящий, бесконечный холод вечности…