Читаем без скачивания Экзистенциализм. Период становления - Петр Владимирович Рябов

Кстати, кому интересно, если вы захотите познакомиться с очень сильными бердяевофобами. Есть замечательный автор, я его очень люблю, я его вчера читал, и у меня было большое разлитие желчи на этой почве, такой Сапронов, автор нескольких книжек. Лучший его труд – книга о феномене героизма. У него также есть одна книга «Россия и свобода» (она существенно похуже, ее я вам читать не советую) и вторая книга – «Русская философия». Ну, он там Бердяева превращает своими ударами просто в решето какое-то, на мой взгляд, чересчур преувеличенно, конечно! Но, если вы хотите развить тему и пойти по стезе критики и выяснить, где у Бердяева не сходятся концы с концами, где он что-то недоговаривает, где у него неувязочки, то вы почитайте Сапронова, и вы окончательно утвердитесь в этом убеждении. На мой взгляд, это уже сильный перебор, но просто это очень интересный и эпатажный автор, который сокрушительно и последовательно разносит вдребезги всю русскую религиозную философию, полагая, что она сильно не дотягивает ни до религии, ни до философии.

– Мы-то спрашивали в надежде, что ответ есть.

– Я могу половину ответственности взять на свои плечи, как человек, который чего-то не знает, не помнит, не понимает. Думаю, это вполне возможно. Но половина ответственности точно лежит на нем, на Николае Александровиче. То есть, действительно, он очень свободно разделывается с разными концептами, часто не удосуживает себя, чтобы все закруглить, окончательно обосновать.

– Почему вот это «Ничто», оно – безосновность?

– Как говорит Бердяев, оно находится вне ведения Бога. И оно есть начало человеческой свободы.

– То есть все, что вне ведения Бога, плохо?

– Нет, это не обязательно плохо. Но из этого вырастает и зло в том числе. Да, и произвол из-за свободы. Мы еще далеко не дошли до Сартра, но тут у Бердяева много удивительных перекличек с Сартром. Его (Сартра) главная работа, «Бытие и Ничто», где он человека определяет как «Ничто», которое колеблется между вещественностью какой-то вещи и пустотой, и как только делает акт выбора, то тут же перестает быть собой. И вспомните нашу недавнюю лекцию об Ортеге-и-Гассете: «У человека нет природы, но есть свобода». То есть свобода понимается всеми экзистенциалистами (и религиозными, и атеистическими) как нечто неопределимое, принципиально недетерминированное, выходящее из порядка вещей. Так что не надо акцентировать только на то, что это зло. Свобода – это источник в том числе и зла, но это вообще некоторая такая мистическая вещь, из который вышел человек и которая выводит человека из порядка вещей.

Вообще, мне кажется, как я говорил, тут надо действительно очень сильно копать истоки идей Бердяева (и многих других наших героев), с одной стороны, у великих немецких мистиков: Беме, Экхарта, Баадера… А с другой стороны, эти истоки надо искать в гностиках. Потому что тут очень какие-то гностические загибы! Потому что мысль, что человек – это искра, падшая из других миров, и что нужно каким-то образом, при помощи каких-то усилий, из этого жуткого падшего мира, в который нас швырнула Судьба, выбраться и так далее, это все имеет, как минимум, очень сильные гностические основания. Ну, я думаю, мы все с вами примерно одинаково сильны в гностицизме. Поэтому я могу ограничиться только декларациями и не могу их подробно разворачивать, потому что гностики – это очень серьезно, грандиозно, утонченно и глубоко. И это – подспудный слой всей европейской культуры, очень разнообразным образом повлиявший, я думаю, на Бердяева. Насколько он осмысленно к этому апеллировал, насколько это стихийно, не знаю. Но мне кажется, это очевидным образом у него прощупывается.

– Новое Средневековье – чем оно характеризуется, о чем это?

– Новое Средневековье – это некая метафора, которая означает развилку, изначально двусмысленную, что человечество может прорваться в Средневековье в романтическом понимании, то есть открыть новые горизонты, получить новое Откровение, достичь неких высших, более полных религиозных смыслов, создать некое центрирование органичной жизни вокруг этих смыслов, воплотить те высокие грезы, которые питали романтики.

И оно может оказаться, говорит Бердяев, чем-то противоположным – тем, что описывали эти страшилки просветителей: то есть породить мракобесие, варварство, войны, невежество, обскурантизм, ужасные первобытные инстинкты, абсолютную непросветленность каких-то демонических начал в человеке! То есть, повторяю, это именно как тот камень на развилке, только там не три надписи у витязя на распутье, а два варианта. То есть Новое Средневековье, говоря по-кьеркегоровски, «или – или»! Или туда, или сюда. Но как раньше уже не будет! Модерн закончился. Или прорвемся в Средневековье романтическое, или утонем в Средневековье просветительском.

– Это касается всего человечества?

– Да-да. Но, вообще надо иметь в виду, что Бердяев не размышлял много о философии истории Китая, Латинской Америки или Африки. Он, конечно, был прежде всего европоцентристом. Для него человечество это почти исключительно Европа и Россия. К тому же он не дожил до глобализации.

– А то, в чем мы сейчас живем, в чем обречены жить, это, похоже, больше «Средневековье просветительское?».

– Ну, это уже, как говорил Христос Понтию Пилату в известных неприятных условиях: «Вы сказали». Я описал позицию Бердяева.

– Я правильно понял, что философию истории Бердяева можно изобразить на условной схеме, то есть происходит некое падение, потом какая-то попытка выбраться производится, и человечество немного поднимается, а потом опять начинает проваливаться?

– Я уже рассказывал о творчестве как о некой сердцевине философии Бердяева. Он вообще говорит о творчестве как о творческой природе всего человечества, не только исторического процесса. История в данном случае – это большой частный пример. То есть он говорит о жизни отдельной личности: все, что в ней происходит – это некие усилия, некие взлеты, некие прорывы, выходы к трансцедентному и так далее, потом – провалы, неудачи, объективация, как он говорит, «мир обыденности», обезличивание, отчуждение, как угодно