Читаем без скачивания ДИАГНОЗ и другие новеллы - ЮСТЕЙН ГОРДЕР
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если бы шофёр автобуса внезапно поставил управление на автомат, а сам принялся бы парить над крышей автобуса, над головами пассажиров, она, возможно, показав на него пальчиком, сказала бы:
— Смотли, папа! Дяденька летает…
С отцом, этим адъюнктом[55] или социологом лет тридцати, абсолютно наверняка случился бы шок. Просто потому, что ему, прожившему тридцать лет или что-то в этом роде, никогда не приходилось переживать ничего подобного. Да, только лишь поэтому!
Теперь двухлетняя крошка показывала на машину «скорой помощи» с синими огнями и включённой сиреной. Машина проехала мимо автобуса по направлению к Сёрейде. Для девчушки это было чем-то неслыханным.
Папаша едва ли заметил, на что она показывала пальчиком. Он разделил переживания дочурки исключительно из педагогических соображений. Ему доводилось видеть машины «скорой помощи» и раньше.
Девочка едва успела сесть, как снова начала вырываться из рук отца. Теперь она, обезумев от восторга, показывала на лошадь, стоявшую перед большой конюшней.
— Гав-гав! — повторяла она.
— Лошадь, Камилла. Это — лошадь… а не собачка.
И он был прав.
Отец, пожалуй, почесал бы голову, заметь он из окна автобуса кенгуру. Но исключительно потому, что он много, много раз проезжал через Фьёсангер[56], даже мимолётно не зацепив взглядом кенгуру. Девчушка же, со своей стороны, захотела бы разразиться точь-в-точь тем же самым «гав-гав!».
Она была бы ничуть не больше и не меньше взволнована, увидев кенгуру. Её познания в зоологии были ещё очень поверхностны.
В сущности, она видела сейчас именно кенгуру. С кенгурёнком в маленьком кармане на брюшке у мамаши. Или слона. Розового слона. С золотыми и серебряными крыльями…
Маленькая Камилла пребывала в сказке. Точно так же побывал бы в сказке и адъюнкт, замелькай в воздухе детки-ангелочки.
БЫТЬ СМЕРТЕЛЬНО БОЛЬНЫМ заключало в себе колоссальное обострение памяти. Енни вспоминала своё детство так пристально, что ей ничего не стоило почувствовать себя двухлетней крошкой, которая была так удивлена всем, что видела.
Казалось, она сама — Енни — впервые видела мир. Хотя видела его, скорее всего, в последний раз. Не были ли это две стороны одной и той же медали? Как и малютка, сидящая там, впереди, она — Енни — стояла у крайней черты мира.
Енни выглянула из окна автобуса.
Трава была такая зелёная, горы — такие высокие, ночное небо — такое ослепительно синее, а люди и животные — такие живые…
Казалось, будто мир выпорхнул всего несколько крохотных минут тому назад из рукава фокусника.
Высоко-высоко на склоне холма простиралось ещё несколько снежных пятен. Словно последний привет прошлого года, словно привет от жизни…
Енни никогда больше не увидит, как несётся вниз снежная лавина. Пробил её последний час.
Снег!
Енни вспомнила, как впервые увидела что-то белое на холме. Увидела самое первое зимнее утро мира. Толстый ковёр крупнозернистого инея словно холодной пеленой окутал всё, что было вокруг.
— Сахал! — воскликнула она тогда.
Она поднялась в своей маленькой четырёхколёсной коляске и принялась вовсю размахивать руками.
— Сахал!
Это было прежде, чем она почувствовала вкус блаженства. Она видела тогда лишь облитый сахаром ландшафт.
МИР — ЗАГАДКА, думала теперь Енни. Но по мере того, как мы вырастаем, мы привыкаем к загадке. Так что в конце концов тайна отступает. Мир становится чем-то надёжным, достойным доверия. И следует подавить своё возмущение и хорошенько поразмыслить, дабы отказаться от иллюзий, будто мир — нечто непонятное, будто он нечто непостижимое. Необходимо заглянуть в самые глубины сознания, дабы пережить ощущение: мир — чудо…
Разве это не смешно?
Единственное истинное чудо — то, которое все видят. Но это и есть то единственное, о чём никогда не задумываешься.
Это нечто, с чем все люди согласны. Но это нечто никогда не становится темой беседы.
Самое тёмное, скрытое — ясно как день. Самое сокровенное, тайное — то, что мы все переживаем каждый день — без исключения. Здесь, на земном шаре во Вселенной, мы просыпаемся. Шар этот — волшебный. С озёрами, и лесами, и горами. И с лёгкими брызгами жизни всех величин и всех форм.
Здесь, на Земле, материя обретается повсюду. Здесь она вихрем кружится меж камней и деревьев. Здесь она движется косяком в реках и озёрах. Здесь она хлопает крыльями в воздухе меж небом и землёй. И всё больше и больше: материя на этой мистической планете осознаёт своё собственное существование. Она разводит руками и говорит: «Добрый вечер! Я — здесь, люди!»
Всё равно так случается. Случается то, что мы привыкаем ко всему, что видим вокруг, словно это нечто само собой разумеющееся. Нам кажется, что жизнь на этой планете — самая разумная форма жизни. Только дронты[57] и динозавры — экстраординарны. Потому что давным-давно их на свете нет…
Уже так поздно, учась в третьем или четвёртом классе, Енни удивлялась тому, что люди в Китае не сваливаются с планеты. Она задумывалась также о том, кем бы ей хотелось быть, не стань она инженером-химиком. Что она знала, в конце концов, о «законах природы»? Законы природы! Где они теперь?
ЧТО ТАКОЕ было в Камилле с её «гав-гавами», что заставило Енни подумать о читальных залах и о студенческих коллоквиумах? Однажды, пятнадцать или двадцать лет тому назад, она читала историю философии Арне Несса в двух томах и сдавала потом экзамен. Из этой книги она ещё помнила одно предложение — возможно, потому, что считала его истинным.
«В сознании нет ничего такого, чего сначала не было бы в чувствах».[58]
Кто-то из философов высказал нечто в этом же роде. Сейчас эта мысль вновь осенила её — но теперь уже словно квинтэссенция всего, что можно сказать о мире.
Мы не рождаемся со списком желаний в этом мире, желаний, которые либо осуществляются, либо нет. И мы примирились бы с каким угодно порядком жизни.
Действительность не имеет никакого разумного преимущества по сравнению с какой угодно сказкой. С логической точки зрения все порядки в мире — одинаково возможны. Или — одинаково невозможны. Но человек наделён почти непостижимой способностью к приспособлению. Если мы ежедневно можем находиться в окружающей нас действительности, не сходя с ума, да, не моргая глазами, не щуря глаз, виновато в этом лишь то, что действительность действительна, что она является фактом.
Кто, пожалуй, поверил бы в действительность, прежде чем увидеть доказательство того, что она существует.
Мир, думала Енни, мир становится привычкой. Инфляция происходит во всем. Когда чудеса появляются одно за другим, мы в конце концов становимся равнодушны к ним. Настанет день, когда мы больше не увидим, что мир существует.
Это лишь контраст к ожидаемому нами: что-то будет оставаться загадкой. А удивляемся мы лишь тогда, когда прерывается длинный ряд ожиданий. Мир должно закрутить на четверть оборота. А нам дóлжно пережить нечто сверхъестественное, чтобы почувствовать всем телом: мы существуем.
ЕННИ ВЫГЛЯДЫВАЕТ снова из окна автобуса.
Сёрейде. Небольшая соседняя местность на расстоянии мили к югу от Бергена. Несколько магазинов, школа, банк, почтовая контора. Каждый вечер — безлюдье, ни души не встретишь.
Но Енни видит Сёрейде взглядом таким же острым, как у ребёнка.
Единственное, что делает наш мир более надёжным, чем самая шаловливая фантазия: он существует. И всё же Сёрейде столь же абсурдна для разума, как Средиземье хоббитов или Алиса в стране чудес.
Наверняка какой-нибудь философ сказал что-то и в этом роде: мистическое — это вовсе не то, каков есть мир, а то, что он есть.
Наверняка и это утверждение Енни взяла на заметку, когда девятнадцатилетней девушкой прочитала его, готовясь к экзаменам по философии. Казалось, вокруг всего, о чём можно было иметь своё мнение, словно бы образуется кольцо.
Однако в течение долгих лет, что прошли с тех пор, она в общем-то об этом не думала. Для этого она была слишком занята тем, чтобы жить. Мир как таковой был вовсе не тем, о чём ежедневно только и думаешь.
Совсем другое дело, когда внезапно узнаёшь, что у тебя рак. Слова — такие как мир, жизнь или смерть — приобретают тогда большую весомость. У больных раком легко развивается сверхчувствительный интерес к философии. Многие сказали бы, что это один из признаков болезни. Такие мысли, во всяком случае, даже не возникали в кафе Весселя. Такого рода мысли были чужды лекторам и врачам в Финсе. Для этого они сами были слишком здоровы. Для этого они сами становились кормом для животных.
Разве они не были похожи на коров и свиней, точь-в-точь как в Блумстердалене[59]? Они только выстроились в ряд. Не обращая внимания на это. Не делая ни шага назад.
