Читаем без скачивания Грех - Тадеуш Ружевич

«Пособие она получает. Да они государство обворовывают. Государство? Вор у вора крадет. И все ноют. И как только она это пособие выбила?»

— Я когда на комиссию вошла, все расхохотались. А вы что тут делаете? Вы же прямо-таки образчик здоровья. А как обследовать-то начали… Враз другие мины состроили. У меня и почки больные, и желудок, и сердце. Все во мне хворое.

«С помощью болезней люди придают себе значимости. Если у тебя настолько серьезное заболевание, то что уж говорить о тебе самом? Как ты важен для народа, для всего человечества!»

— Знаете, я завидую тем, кто работает на земле, в лесу, в огороде. Была у меня знакомая, молодая девушка. Советовалась со мной, на какой факультет в университете поступить: на полонистику, право, историю искусств? Я ей посоветовал поступать на садоводство. Так она и сделала. Я был очень рад, что смог кому-то что-то дельное посоветовать.

— Ах, это только говорят так. Работа на земле жуть какая неблагодарная. В огороде работать невыгодно.

— Извините, но сейчас каждый хотел бы купить землю.

— Ну и пусть покупают. Я с утра до ночи на земле пашу и ничего хорошего не вижу. Если кто-то там пойдет себе в огород с лопатой так просто, для развлечения, это другое дело. А я должна следить, чтобы хулиганы забор не сломали, чтоб не воровали. Собак приходится гонять, детей. А нанять кого-нибудь на работу сейчас трудно. И дерут-то сколько! А сама я уже не в силах со всем управиться, у меня сердце больное.

«А ей не приходило в голову, что это от переедания?»

— Теперь сказала: конец. Пускай другие работают. Покупают те, кто не знает, что это такое. У меня земля под Варшавой. Продала сейчас по восемьдесят тысяч за морг[2]. Деньги — в банк, и беру, сколько мне нужно. У меня еще порядком земли осталось. Буду продавать помаленьку, денежки в банк — и живи в свое удовольствие. Столько лет я с утра до ночи горбатилась. Думаете, я знала, что такое хорошая прическа? К парикмахеру ходила? Красивого платья не наденешь: сразу порвешь, измажешься. Такая вот работа.

«Это она, наверное, в адрес тех девушек за соседним столиком. Ну конечно, у них белые руки, они красятся и одеты вполне со вкусом. Хоть и скромно. А говорит она так громко нарочно, чтобы те ее слышали».

— Можно ж разве при такой работе в театр сходить, в кино?

— Служащие тоже не все время в кафе и театрах проводят.

— Ах, да бросьте вы. Град, дождь, засуха — им плевать. Зарплату свою получают. Сидят разряженные после работы и кофе пьют.

— Возможно. Но и вам не на что так уж сетовать.

— Продам все по кусочку и проем. А если что-то останется, завещаю государству.

«Я не испытываю к ней отвращения. Она для меня как эта салфетка, зубочистка, тарелка. Есть ли между людьми какая-то связь, если их не объединяют общие интересы, родство? У нее толстая серая кофта, пальто с воротником. Едет куда-то по делам или к родне. Говорит, что все пропьет и проест. Сколько лет ей еще осталось?»

— Вы говорите, в огороде все запоздало? Что за климат! Первый погожий денек. Ну да, это из-за экспериментов с водородными бомбами. Перемещения воздушных слоев.

— Как они могли немцам в руки атомную бомбу дать?

— А по-моему, у немцев атомной бомбы пока что нет.

— Да есть, наверняка есть, вы уж извините, но бомба у них есть. Неужели ж наше правительство ничего не смогло сделать? Воспротивиться?

— Наше правительство может далеко не так много, как вам кажется. Сейчас все в мире зависит от Америки и России.

— Вот вы говорите, у меня здоровый вид. Но ведь я вся изношенная. Угадайте, сколько мне, по-вашему, лет.

«Она хорошо сохранилась. Ей крепко за шестьдесят».

— Ну, может быть, пятьдесят восемь.

— Всего пятьдесят четыре. Да, да, пятьдесят четыре года. А выгляжу как старуха. Это все из-за лагеря.

«Сейчас пойдут воспоминания. Все в лагерях сидели. Весь народ. У нас каждому есть что вспомнить».

— Я три года в лагере пробыла. Может, потому и выжила, что с малолетства на свежем воздухе работала. Но мне все отбили. Знаете, мы вечно ходили голодные. Все только и думали, где бы раздобыть хлеба. А я на помойке рылась, при кухне. Выбирала из отбросов овощи. Понимаете, в них витамин был. Иногда капустный лист попадется или свекла, морковка. Все уже подгнившее, но я всегда набирала понемножечку. Раз меня поймали, когда я эти овощи искала, и так избили, так ногами истоптали всю, что прям и не знаю уж, как выжила. Там груда трупов лежала, а я потому только и спаслась, что меня у подножья этой груды бросили. Если б забросили наверх, меня бы другими телами придавило. А так я рядом лежала. Наши бабы меня вытащили и спрятали. Через несколько дней я очнулась. Но внутри у меня все хворое и отбитое.

— Да, каждому выпало свое. Одни в лагерях, другие — в лесах, на работах…

— Два сына во время восстания[3] погибли. И муж умер.

— У вас никого не осталось?

— Да нет, есть дальняя родня. Сколько я в них денег вложила! Но теперь все, конец. Узнали, что я землю продаю, и ждут. Но с этим теперь покончено. Пусть каждый сам о себе заботится. Придут и тут же плакаться начинают: нужда, мол, без гроша, мол, сидят. А хоть бы один спросил: «Как вы себя, тетя, чувствуете, как ваше сердце?» Где уж там. Хошь живи, хошь помирай. Я им сказала: «Нету денег». Каждый сам за себя. Знаете, я сейчас купила себе памятник красивый такой, из черного мрамора. Большой. Пятьдесят тысяч отдала. Пускай ждет. Они как про памятник услышали, всем теперь рассказывают, что я спятила. Ну и ладно. И пусть себе говорят. То, что я землю продаю и живу хорошо, это, по-ихнему, спятила, а вот если бы им отдала, тогда б, значит, не спятила. У меня инфаркт был, неизвестно, сколько я еще проживу. Может, до завтра. А может, и дольше. Они-то мне потом не поставят. Я мастеру отдельно пару сотен злотых дала, чтоб за работой присмотрел. Все, что останется, отдам государству.

— У вас нет иллюзий.

— Насчет людей — нет, никаких.

— Мы с вами тоже люди.

— С чужими мне проще. С вами я разговорилась, потому как вы мне чужой. Чужому легче душу открыть. Это не Колюшки?

— Кажется, Колюшки.

«Интересно, если б я попросил у нее несколько тысяч… может, и дала бы… В таком настроении. Но еще больше разуверилась бы в людях. Столько детей у нас рождается. Людям нужно жилье. А у нее есть жилье, деньги и памятник. Ждет своей смерти. Вообще-то она права, что купила себе памятник. Может, после ее смерти никто бы для нее этого не сделал. Плохой из меня, однако, знаток людей. По здоровому румяному рылу, по тому, как она жрет, по глазам решил, что эта старуха — крокодил какой-нибудь, клоп в человеческом облике. Тоже мне знаток. Сколько она пережила! С людьми так часто бывает. Устраивают давку, ругаются, лаются, пихаются локтями. И видны только эти локти да рожи. Морды старых павианов. А внутри — Гамлет и Антигона. Ну нет, не перебарщивай. Порой и внутри куча дерьма. В самой сердцевине пустого нутра — дерьмо. Впрочем, с этими страданиями по-разному бывает…»

— Вы уж простите, что я так вам все рассказываю. Не мешаю?

— Ну что вы, рассказывайте, в конце-то концов, может же человек с человеком поговорить.

Поезд оставил позади деревянные бараки железнодорожного вокзала и теперь вновь шел среди полей и не пробудившихся еще лесов. Этим девушкам так о многом надо поговорить. Склонились друг к дружке, чуть ли не стукаются клювиками. Старуха придвинула к себе торт. Помолчала немного. Вытерла губы салфеткой.

— Я вам ненормальной кажусь, да?

— Скорее наоборот.

— Если бы я вам рассказала… Как схоронила мамулю. Две недели назад. — Женщина наклонилась ко мне. Теперь она говорила вполголоса. Я смотрел в ее маленькие блеклые глазки. Стеклянные незабудки. — Схоронила мамулю, но теперь уж никто не знает где. Как хорошо, что вы мне чужой. Что вы так вежливо слушаете. Я никому не могла бы этого рассказать, ни родственникам, ни знакомым. У меня сердце б разорвалось. Хотя чего там — уже разорвалось. Я сейчас схоронила мою мамулю в третий раз. Потому что умерла она еще в прошлом году, в октябре. Я ее с октября третий раз хоронила. И теперь уж никто не знает где.

«Эта девушка сейчас выходит. Какое стройное у нее тело. Живота вообще нет. А какая гибкая. Гимнастический снаряд».

— Я с октября два раза мамулю эксгумировала. Пришлось из могилы выкапывать. Стыд-то какой! Сколько ж я натерпелась. Ах, если б вы знали. Как я его просила. Я, седая старуха, стояла перед ним на коленях, целовала руки. «Коли уж иначе нельзя, хотя б не велите при людях это делать. Смилуйтесь, святой отец». На коленях стояла, руки ему целовала, а он отвернулся и буркнул: «Нет». Видать, такое распоряжение Пия[4]. А ведь я ему за похороны хорошо заплатила. Деньги взял. Что ж не сказал ничего? Тысячу злотых дала. И могильщикам. Чтобы все прошло как положено. На коленях стояла, руки целовала. А он: «Нет». И пан Миковский его просил. Старый мой знакомый, хороший человек. У него мастерская напротив костела Святого Павла. «Не делайте этого, — просил, — оставьте тело в земле. Она уже давно там лежит, пожалуйста, прошу вас, ради ее дочери». — «Нет». Я на кладбище попросила, чтобы поаккуратней вытаскивали гроб. Хоть и из прочного дерева, но ведь с прошлого года в земле лежал. Дерево, оно и есть дерево. Ну вот, стою я около ямы и вижу, что рабочий этот туда прыгает. А ведь как прыгнет, все обвалится и рассыплется, и что тогда мне брать? Я крикнула, прошу, чтобы сбоку встал. Сказала, что хорошо заплачу. Они за веревки тянут, я вижу — все перекосилось и летит головой вниз. В конце концов упросила я их, вытащили, ничего не повредили. А я еще за три дня до того выкупила другое место на кладбище. В другом приходе. И поехала туда с гробом. Знали бы вы, какая это была женщина. Тихая, добрая. А как обо мне заботилась. Всегда мне говорила, что все люди одинаковые, все — люди, а людям помогать надо. Я ее больше всех на свете любила. Простите, не могу…