Читаем без скачивания Грех - Тадеуш Ружевич

— Где здесь?

— Да ведь в некоторых бараках живут. Вы что, не видели, сколько здесь маленьких детей? И в колясках, и так бегают… Не пойму, как они здесь живут?

— А что особенного? Привыкаешь и живешь, как в любом другом месте. А на кладбищах разве не живут?

— Верно, но я бы не смогла…

— Больше всего мне жаль этих отравленных газом детишек.

— Пан экскурсовод, а где тот зал, в котором делали опыты на женщинах?

— Там ничего нет, пустые помещения. И кажется, сейчас они закрыты.

— Граждане, прошу вас, подойдите поближе, чтобы всем было слышно. Перед вами строение, похожее на деревянную придорожную часовенку. Мы называли эту будку «часовней Кадука». Освальд Кадук — здешний рапортфюрер, возможно, он был по происхождению поляком, у немцев таких фамилий нет. Да, так звали этого садиста, издевавшегося над заключенными. Он велел построить будку, чтобы прятаться в ней от дождя во время многочасовых перекличек…

— Смотри, там внутри колокольчик, — сказала молодая девушка.

— Ну, вижу, колокольчик, и что из этого? — отозвался ее спутник.

— Этот колокол в будке, граждане, созывал заключенных; по всей вероятности, его украли из какого-то костела. Прошу за мной…

— Ага, значит, тут они стояли, а он сидел в будке. А музыканты где были, пан экскурсовод, которые играли?

— Хватит. Пошли дальше, к стене смерти.

— Держитесь вместе, граждане, не расходитесь, а то не услышите моих объяснений…

— Он прав, здесь нельзя ходить просто так, кто-то должен все объяснять. К примеру, этот барак смерти. Ну да, я вижу, все окна заколочены досками, и что с того? Кто-то должен показать и рассказать, как это было. Отсюда уже никто не возвращался. Здесь были только заключенные и эти черные эсэсовцы…

— Послушайте, а зачем здесь одеяла?

— Где? Какие одеяла?

— Тут так и было. Вон, на снимке видно. На цементном полу лежали мертвые, прикрытые этими одеялами.

— А пепел, граждане, вывозили на телегах и сбрасывали в реки — в Солу и Вислу. В Майданеке, например, пепел закапывали в землю, и его нашли. А здесь его унесла вода.

— Папа, а за что этих людей здесь держали?

— Отстань.

— Их запирали в этом бараке в наказание?

— Да, когда они плохо себя вели, их здесь запирали. Вот будешь плохо себя вести — и тебя запрут, — говорит отец маленькой дочурке.

— Мама, смотри, тут написано «Block».

В лучах осеннего солнца с деревьев падают листья. Бараки внутри отремонтированы, кругом чистота. В одном на стене висят фотографии умерших и убитых. Женщины и мужчины. Лица. Висят в мрачном коридоре. Смотрят днем и ночью. Ночью, когда в музее никого нет. От их лиц непрерывно исходит страдание, которого уже нет в музее. Большое помещение перегорожено стеклянной стеной. Гора старых ботинок. Гора задубевшей кожи. Словно ископаемый носорог, погибший много тысячелетий назад, а теперь извлеченный на свет Божий. Горы зубных щеток, щеток для обуви, кисточек для бритья.

— Ну и ну, сколько здесь всего! Но оказывается, все на столах, а я думала, прямо на полу навалено. И зачем столько старых щеток собрали? Ни одной приличной — все какие-то вылезшие, стертые. Ведь люди брали с собой лучшие вещи, а не такое барахло.

— Правильно. Гляньте вон туда, кто же такую вылезшую щетку возьмет, прямо стыдно, что она тут лежит.

— Поймите, ведь столько лет прошло, вещи тоже меняются. По-моему…

— Вот, граждане, бункер, куда сажали людей в наказание. Здесь такое творилось… Говорят, однажды, когда отперли бункер, там такое увидели… На полу лежал труп, а рядом, в полусидячем положении, другой покойник. В руках он держал печень, вырванную из утробы товарища. Смерть настигла его, когда он пожирал эту печень. Видите разные надписи и лозунги? Впрочем, в действительности все выглядело совсем иначе: «Es gibt einen Weg zur Freiheit, seine Meilensteine heißen: Gehorsam, Fleiß, Ordnung, Ehrlichkeit, Sauberkeit, Wahrhaftigkeit, Opfersinn und Liebe zu Vaterland"[5]. В этом бараке специально разобрали пол, здесь сложена посуда, разная утварь, которая осталась от людей…

— Что это? Какие-то миски, кастрюли, даже ночные горшки, посмотрите-ка!

— Это лишь ничтожная часть. Выйдем отсюда, здесь холодно. На улице теплее.

— Выходите направо и постойте около барака. Иначе порядка не будет, и я не смогу объяснять…

— А здесь что делали?

— Здесь раздевались догола перед расстрелом. Видно, сюда выходили на расстрел. Представляю, сколько крови здесь пролилось. Мы ступаем по крови мучеников.

— Мама, гляди, вон, в стене, еще две дырки от пуль.

— Нет, это построено уже после войны, и железные ворота позже поставили. Ворота тут были деревянные. У нас еще час времени. Купите себе книжки, очень интересные, есть что почитать. Все описано: как вывозили, привозили, жгли. Много иллюстраций. Невозможно удержаться от слез…

Экскурсанты направились к выходу.

А вот крематорий. Отстроенный на развалинах настоящего, который взорвали немцы. В темном помещении рельсы, тележки, открытые печи. У одной из печей горят лампадки, лежит букетик увядших цветов. Трое подростков ходят среди сырых бетонных стен. Заглядывают в печи. Трогают черные стальные дверцы. Огоньки лампадок дрожат. Подростки щупают стены, переговариваются, громко хохочут. Женщина в потертой синей жакетке говорит им: «Здесь можно бы и не смеяться; право же, это совсем не смешно». Ребята замолкают и выходят из крематория. Справа от печей — большая бетонная камера без окон, с отверстиями в потолке.

— Отсюда пускали газ, — объясняет один из мужчин своей спутнице. — Пускали газ, и они задыхались.

— Пошли отсюда, — говорит женщина. — Я уже здесь была, ноги отваливаются, с меня довольно.

Около бараков, в которых живут сотрудники музея, играют дети. На окнах белые занавески, на подоконниках цветы. Девочка с бантами в косичках бежит домой. Беременная женщина везет коляску, в которой под отделанным кружевом одеяльцем спит ребенок. На дворе тепло. Ветер легонько шевелит ветви тополей, с них слетают медового цвета листья. Два ряда колючей проволоки соединяют бетонные столбы с белыми изоляторами. Между рядами проволоки — пустое пространство, земля подметена. У таблички с надписью «Halt!» стоит юноша в джинсах. Приятель фотографирует его на фоне таблички, где изображены черный череп и скрещенные кости. Третий юноша, глядя на них, крутит пальцем у виска. Идея делать снимки в таком месте кажется ему нелепой. Шевельнулись ветви деревьев, и снова листья плывут по воздуху, плавно опускаются на землю.

— Гражина, Гражина, иди сюда, к маме, вот тебе конфетка, вытри носик, ротик и ручки.

— Я что-то проголодался, может, нас здесь покормят?

— Покормят, как же! Держи карман шире. Нет, плохо тут все организовано. Каждый сам по себе, ходи, смотри, а что к чему — непонятно. Ну, вижу я эти заколоченные досками окна, барак смерти и виселицу, но как все происходило, должен же кто-то рассказать, объяснить.

— Да, вон те трубы, например, совсем не от крематория. Это просто кухня.

— У нас через час поезд.

— Идемте. А где Метка?

Электричка уже стояла у платформы. Экскурсанты, осмотревшие музей, рассаживались по скамейкам. О самом музее говорили мало. Со стороны города тянулись клубы дыма из труб большого завода, со стадиона доносились крики. На сером серебре осеннего неба темнели кроны деревьев. В лучах предзакатного солнца висела длинная медная туча, на фоне которой вырисовывались башни костелов. У железнодорожной насыпи сидели старухи, паслись белые костлявые козы с розовым выменем. Выкованная солнцем туча раскалилась докрасна и теперь быстро остывала, чернела. По соседнему пути прогромыхал товарный состав.

ЩИТ ИЗ ПАУТИНЫ

(перевод И. Адельгейм)

So muß ich also verkünden: «Ich bin Komponist». Stellen Sie sich, bitte, das Lächeln, einer Hörerschaft vor, der ein Herr eröffnen wollte: «Ich bin Dichter»[6].

Небо здесь не красивее, чем в Шампани, можно было бы сказать, судя по его цвету, что это плохо вымытый ночной горшок; на нем полосы свинцового пепла, как старый фарфор со смутным желтым пятном в центре, которое напоминает мочу и заменяет солнце…

I

С утра идет дождь. Залиты водой крыши люди станционные постройки перроны рельсы. Дождевые капли бегут по оконным стеклам. Вода стоит на лугах. Мокнет зелень. Рыжеет картофельная ботва. Вода заливает поезд. На маленьких станциях выходят школьники. Школьницы. Шестнадцати семнадцати восемнадцати лет. Река. Холмы. Темные леса. Домики колокольни трубы. Я в движении.

Сейчас я сижу в замкнутой комнате. Полночь. Гашу везде свет выглядываю в окно. На небе звезды. Зажигаю свет. Закрываю окно и дверь. Дверь — на защелку. Я трудолюбив и обязателен. В темноте бьют часы. На башне. «Я выполняю свои обязанности». Это разумеется очередной затасканный оборот что вымрет когда-нибудь вместе с родом человеческим. Не раньше и не позже. Ведь день когда все люди были освобождены от своих обязанностей уже миновал. Точную дату установить трудно мы просто знаем. Тем не менее медсестра капитан корабля шахтер врач пожарный «поэт»… Тем не менее все остались на своих постах. Даже «поэт» давно уже заживо погребенный трудится над стихотворением. Первый вариант второй третий десятый. Долой прилагательные. Современный человек подвижен и открыт. Открыт другими. Он носит в кармане маленький радиоприемник. На море в горах в парке в лесу в палатке слушает последние известия обзор прессы развлекательную программу фортепьянный концерт фрагмент романа Флобера оперу «Порги и Бесс» легкую музыку произведения Альбана Берга новости спорта концерт по заявкам сообщение о том что шестнадцатилетняя девушка вышла из дома и не вернулась новости. Современный человек одновременен он смотрит в долину говорит какой прекрасный вид или как здесь чудесно не правда ли посмотри же чудесно читает газету слушает музыку держит девушку за руку вспоминает поездку в Прагу говорит о «Господе Боге» повышении цен войне Варшавской осени Шекспире Атоме. Миллион десять миллионов сто миллионов в одно и то же время смотрят открытие сессии Объединенных Наций.