Читаем без скачивания Психология. Психотехника. Психагогика - Андрей Пузырей

Обратим внимание на эту красивую и важную – больше, чем только словесную – игру Хайдеггера на словах «обусловлено» и «безусловным»: «обусловленное» и может стать (внешним) основанием нашего действия (или понимания и оценки), только будучи представлено как «безусловное».

Нельзя не заметить целого ряда «совпадений» – конечно же, не случайных и тем более – не внешних, между мыслью Фуко и Ницше. В конце концов, даже самое слово «генеалогия» – в том значении, в каком оно вошло в современную философию и снова и снова «расшифровывается» в ней (вспомним здесь хотя бы поворотную для мысли самого Хайдеггера его работу о Ницше), – самое это слово «генеалогия» в близком Фуко (хотя и не совпадающем – о чем, к сожалению, мы не имеем возможности говорить здесь) значении было введено в оборот философской мысли именно Ницше (конечно, в определенном «чтении» нами самого Ницше), и Фуко, по сути дела, «продолжает» – продумывает и развертывает – в своей идее «генеалогии» ходы мысли, намеченные именно Ницше!

Внутренняя близость этих двух мыслителей, однако, простирается, быть может, гораздо дальше совпадения отдельных мыслительных ходов и установок, – возможно, ее можно было бы проследить вплоть до предельных личностных ситуаций и до самых бытийных истоков мысли и дела жизни каждого из них, до существа жизненной драмы каждого из этих великих «потрясателей копьем» на сцене современной философии.

И можно говорить о своего рода парадоксе и загадке Фуко, состоящих в том, что как раз о тех двух мыслителях, которые, по его же собственному признанию, имели совершенно исключительное, ни с чем другим не сравнимое значение для его собственной мысли, причем именно «в паре» – один, прочитанный через другого: Ницше через Хайдеггера! – что как раз о них Фуко старательно избегал не только писать, но и говорить!

Он сам заговаривает об этом и пытается не столько даже «объяснить» этот невероятный факт, сколько впервые понять его сам, лишь в своем последнем, предсмертном, данном уже в больнице, интервью. И он пытается сделать это, исходя именно из того совершенно уникального отношения, в котором его собственная мысль находилась к их мысли.

А отношение это никогда не было и не могло быть сделано внешним, или «объективным» (чего потребовало бы намерение говорить или писать «о»), поскольку, говорит Фуко, его собственная мысль сама со-бытийно устанавливалась в нескончаемом диалоге с их мыслью, как, впрочем, и наоборот: их мысль «читалась» им, «выслушивалась», только приводясь к «существованию» его собственной мыслью, только вновь и вновь «обретаясь» им в ее со-бытийном присутствии мысли Фуко и через нее.

Фуко, по его признанию, не писал и не мог писать «о» них именно потому, что как раз эти мыслители были для него теми живыми собеседниками, во внутреннем диалоге с которыми и через него развертывалась и менялась его собственная мысль, разыгрывалась драма его собственной мысли и жизни. Красноречивое и исключительно важное для понимания Фуко признание!

То, что Фуко родился в один день с Ницше, имело для всей его судьбы – и как философа и как человека – совершенно исключительное значение, – не в каком-нибудь, конечно, «астрологическом» смысле или если и «астрологическом», то не буквальном, но гораздо более «тонком» и потаенном, можно было бы сказать – собственно историческом смысле: «под знаком» Ницше – Ницше, прочитанного «через» Хайдеггера – как под некой «путеводной звездой» действительно располагалась вся его мысль, вся его жизнь, можно даже сказать: произошло – происходило снова и снова! – его рождение как философа. В этом смысле Ницше – поистине «рождественская звезда» Фуко.

Возвращаясь теперь к самой «генеалогии», следовало бы, наконец, сказать, что вместе с радикальным поворотом в понимании того, «о чем» должна идти речь в случае «генеалогического анализа» – будь то анализа «сексуальности», или же «нормы» вообще, или же «ценности» – чего бы то ни было! – происходит также и не менее радикальный поворот в понимании того, «чем» должна быть самая эта речь, или «как» должен развертываться самый философский, мыслительный дискурс, чтобы быть именно «генеалогическим». Что значит, прежде всего: чтобы стоять в совершенно особом, можно сказать: уникальном отношении к самой выполняющей этот анализ мысли.

Ибо вести «генеалогический анализ» по Фуко и значит: реализовывать особое, новое по сравнению со всей прежней методологической традицией, отношение между этим анализом – чего бы он ни касался, – прежде всего, анализом происхождения, или, как говорит сам Фуко, «археологическим» анализом феномена – и самой ведущей этот анализ мыслью, опытом мысли.

Обычно «критический анализ» чего бы то ни было – положим, в нашем случае: «нормы» или: той же «Истории сексуальности», – анализ в обычном его понимании, пусть бы даже и в философии, пусть бы даже при этом (как у того же Ницше) и «генеалогический» анализ, – важно только опять же: при обычном, хотя и не обязательно даже расхожем его, Ницше, «чтении» – обычно «критический анализ», или просто: «критика», пусть бы даже при этом и означающая самое что ни на есть радикальное «разоблачение» анализируемого, его не-безусловного характера, разоблачение через раскрытие его происхождения, через «деструкцию» или через «де-конструкцию» анализируемого, – анализ, быть может, полностью лишающий анализируемое статуса «реальности», – даже такой, самым радикальным образом проводимый анализ может, тем не менее, оставлять или даже – при традиционном понимании «метода» – не может не оставлять саму выполняющую этот анализ мысль неизменной.

Ведь общепринятое – если не единственно нам известное – понимание «метода» как раз и предполагает (в качестве одного из сущностных его определений) его «устойчивость», или, если угодно: его «воспроизводимость».

Требование воспроизводимости метода является, по сути, только оборотной стороной «фундаментального» требования «воспроизводимости» (в пространстве и времени поля «опытов») «результатов» всякого, претендующего на «объективность», или на «объективную значимость», исследования, или «опыта».

Действительно, требование «воспроизводимости результатов» не имеет смысла, если оно не предполагает – в качестве своего «само собой разумеющегося» условия – «устойчивости», или «воспроизводимости» самого метода, то есть воспроизводимости самой процедуры или определенным образом организованной совокупности процедур исследования.

Наконец, в рамках «классического» идеала рациональности «объективность» всякого – в том числе «научного» – исследования (соответственно – «метода») предполагает также «устойчивость», или всегда, во всех точках поля опыта, абсолютное себе равенство (то есть, опять же: полную, строгую «воспроизводимость») и самого познающего «субъекта» – его «непрерывность» и его «тождество себе» в его фундаментальной «конституции» – в том, положим, что касается структур его «сознания», типа «понимания», самого типа «рациональности» отправляемой им мысли.

В рамках «классического» идеала рациональности эта рассмотренная нами тройная «воспроизводимость», или, иначе говоря: эта воспроизводящая себя «самотождественность», или «непрерывность» существования в поле опыта, во-первых, «метода» (и прежде всего – самой выполняющей анализ), во-вторых, получаемых «результатов» (и прежде всего – получаемого знания, «истины») и, наконец, – самого «субъекта» (что бы это тут ни означало) – все это по сути и оказывается условием признания чего-то в качестве «мысли», условием возможности «мысли», самого ее «существования» и «сохранения» ею себя в качестве мысли: чтобы «мысль» была и оставалась «мыслью», чтобы она вообще могла называться «мыслью», должна обеспечиваться эта тройная воспроизводимость.

С этим коррелирует также и вполне определенное понимание самого «опыта»: «опыт» тут и есть, в конечном счете, «то, что обеспечивает эту тройную воспроизводимость», или, иначе говоря, «опыт» и есть то, что обеспечивает «воспроизведение» собственно «исследовательской деятельности» или воспроизведение этой деятельностью самой себя. А, тем самым, «опыт» есть то, что обеспечивает также и «воспроизведение» в качестве таковой и самой – выполняющей анализ, ведущей исследование, осуществляющей «познание» – мысли! «Опыт» здесь, при обычном понимании метода, и есть то, что позволяет мысли существовать лишь в той мере, в какой удается обеспечивать этой мысли неизменность, «воспроизведение», удается обеспечить тождество мысли самой себе, ее «непрерывность» по всему полю опыта, во всех его точках.

В случае «генеалогического анализа» мы имеем дело не столько уже с описанием «изучаемого объекта», или даже – с описанием «опыта» этого изучения (пусть бы даже оно и означало радикальное расширение границ описания, включение в него некоего более широкого контекста ситуации, вплоть до включения в это описание самого исследователя и инструментов, приборов и процедур исследования, что, как известно, приходится делать в случае физических описаний неклассических ситуаций в той же квантовой механике, или же, как я пытался в свое время показать, в случае «психотехнического описания» того же психоанализа), – сколько с описанием для «опыта» – с описанием, создающим условия или открывающим возможность нового опыта.