Читаем без скачивания Психология. Психотехника. Психагогика - Андрей Пузырей

Что такое человек в «век информационных технологий»? Воспользовавшись образом новеллы Йейтса, можно было бы сказать, что это человек, «окруживший себя золотом, полученным в чужих тиглях».

Это касается, прежде всего, того, что человек получает извне, положим – знания. Как педагог я знаю, что одна из главных проблем в работе со студентами – в освоении ими психологии – состоит именно в том, чтобы помочь им взять то, что действительно составляет «золотой запас» психологии, – то, с чем они встречаются, читая классические психологические тексты (как, впрочем, и тексты философские), помочь им взять это не внешне, не как нечто готовое, не как «золото, полученное в чужих тиглях», а как – то, что они получали бы заново как свое.

Но это касается не только того, что человек получает извне, – это касается и его самого. То, что мы находим в человеке как, казалось бы, его «собственный состав», по большей части, если и – золото, то все-таки полученное в чужих тиглях. Но в этом случае оно не имеет никакой цены. Ибо и в этом случае – и тут особенно – оно должно быть получено в своем тигле.

Позволю себе продолжить этот алхимический образ, – понимая, конечно, всю его условность и его горизонт (я скажу еще об этом), и прочту небольшое стихотворение Борхеса, которое называется «Алхимик». Я прочту его, собственно, из-за последней строфы, но прочту все же целиком, поскольку иначе эта строфа не прозвучит так, как это мне нужно. Издержки перевода здесь неизбежны, но главное, что я хочу ухватить через чтение этого стихотворения, как мне представляется, все же ухватить можно. Я позволю себе выделить в тексте некоторые ключевые слова, которые – будь для того место – требовали бы особого комментария.

Итак:

Алхимик

Юнец, нечетко видимый за чадом,

И мыслями и бдениями стертый,

С зарей опять пронизывает взглядом

Бессонные жаровни и реторты.

Он знает втайне: золото живое,

Скользя Протеем, ждет его в итоге,

Нежданное, во прахе на дороге,

В стреле и луке с гулкой тетивою.

В уме, не постигающем секрета,

Что прячется за топью и звездою,

Он видит сон, где предстает водою

Все, как учил нас Фалес из Милета.

И сон, где неизменный и безмерный

Бог скрыт повсюду, как латинской прозой

Геометрично изъяснил Спиноза

В той книге, недоступнее Аверна…

Уже зарею небо просквозило,

И тают звезды на восточном склоне,

Алхимик размышляет о законе,

Связующем металлы и светила.

И вот – последняя строфа:

Но прежде, чем заветное мгновенье

Придет, триумф над смертью знаменуя,

Алхимик-Бог вернет его земную

Персть в прах и тлен, в небытие, в забвенье.

( Перевод Бориса Дубина )

Это стихотворение Борхеса в немногих словах показывает всю непростоту алхимической ситуации.

Существует традиция, особенно в восточной алхимии – читатель, возможно, знает, что феномен алхимии известен не только в западной, но также и в восточной, положим, в даосской культуре, – существует традиция различения алхимии внешней, то есть касающейся превращения физических веществ, и алхимии внутренней, или «алхимии души». Больше того: из тех же исследований Юнга мы знаем, что тут имеет место не просто различение двух версий, двух пониманий алхимии, но что – безотносительно к тому, понимал это сам алхимик или нет, – именно внутренняя алхимия, то есть собственно душевно-духовная трансформация, и составляла всегда главный план алхимической работы, даже если на первый взгляд эта работа и была сосредоточена на превращении физических веществ.

Так вот, читая стихотворение Борхеса, мы начинаем понимать, что даже этого различения двух планов алхимии оказывается недостаточно, что тиглей тут на самом деле не два, а три, и что сам алхимик со своими двумя ретортами – физической и душевно-духовной – он сам включен в некий объемлющий алхимический процесс, процесс трансформации, мастером которого является бог. То есть тут имеет место своеобразная «матрешечная» структура вложенных друг в друга процессов и, соответственно, алхимических реторт, или тиглей.

Но самое интересное, и для меня – важное, начинается все-таки дальше. И тут я перехожу к тому, чтобы сформулировать свою основную мысль. Если попытаться действительно до конца продумать то, каким образом соотнесены эти три плана алхимической работы, то нельзя не прийти к неожиданному и парадоксальному представлению, что последняя, третья алхимическая реторта, «объемлющая» первые две, сама оказывается… «вложенной» во вторую!

В своих заметках к Декарту М.К. Мамардашвили делает в одном месте очень странную запись – странную уже по своему характеру, ибо, как мы знаем, Мамардашвили избегал каких бы то ни было резюмирующих формул, – но еще более странной эта запись оказывается по своему содержанию.

Всю философию Декарта, говорит Мамардашвили, можно было бы резюмировать в немногих – их оказывается три – положениях.

Во-первых, «мысль – в понимании Декарта – это событие в мире, где всегда еще (!) ничего не случилось». Парадоксальная формула. Ведь мы с детства знаем ответ на вопрос: «сколько яиц можно съесть натощак?». А здесь говорится о событии в таком мире – а, тем самым, стало быть, и о самом этом парадоксальном мире, – в котором всегда еще ничего не случилось.

«Этот мир, – продолжает философ, – таков, что мне всегда в нем есть место!» Этот тезис не менее поразителен и невероятен, нежели первый, и если бы не рамки темы, то его можно было бы попытаться развернуть в некотором, быть может, неожиданном направлении.

И, наконец, как замечает по поводу особенностей, или, лучше сказать, парадоксальных, «неизбежных странностей» этого мира уже сам Декарт: «Я не уверен даже, что в этом мире Бог предшествует мне» (!). Это, пожалуй, самая невозможная, прямо-таки шокирующая мысль. Она, по сути, и означает то, на что я сейчас хочу обратить внимание: «Бог алхимиков» – в рамках того понимания алхимии, которое я пытался наметить через чтение стихотворения Борхеса, – не есть некое «сущее». Он есть то, что внутри самой же алхимической работы и через нее – как имманентное условие ее возможности – само должно снова и снова устанавливаться и возобновляться. В каждой ее точке, на каждом ее шаге.

Уже Ницше говорил: «Человек – это неустановленное животное». «Неустановленное» не только и даже не столько в гносеологическом смысле, в смысле познания того, что есть человек, но также и, прежде всего, в смысле онтологическом, бытийном: человек – это существо, которое не установлено в своем бытии. Но этот тезис представляется мне в свете сказанного недостаточно радикальным. Я бы усилил максиму Ницше, введя в нее еще два слова. Я бы сказал, что человек есть всегда еще не установленное существо. Человек – это существо, которое рождается вторым рождением, но это значит, что он рождается не как некое сущее, которое, однажды явившись на свет, может затем «пребывать», непрерывно длить себя, как вещь. Нет! Это значит, что человек – в качестве такового – должен снова и снова себя устанавливать и возобновлять, вновь и вновь рождаться заново, проходя через точки радикальной трансформации, метаморфозы, тотальной «катастрофы» в том смысле этого слова, который ему придан в современной математической теории катастроф. Человек – это существо, которое в качестве такового всегда заново, то есть – «из ничего» и, по сути дела, всегда впервые рождается.

И образ, который я взял из Борхеса, помогает понять, что в мире душевно-духовной алхимии не только человек есть существо, для которого «быть» значит вновь и вновь себя вторым рождением заново устанавливать, но и само то «лоно», в котором он рождается, – та «реторта» или «тигль», где происходит трансформация, ведущая к этому второму его рождению, – также не предшествует ему как вещь, но рождается вместе с ним.

«Трансформация», которую можно было бы назвать «Путем инициации». В том смысле, положим, который это понятие получило в тех же работах Мирчи Элиаде. Хотя и тут следовало бы сказать, что «есть инициация и инициация»! Я думаю, что в данном контексте – если мы действительно хотим вести все эти рассуждения в рамках христианской мысли о человеке – понятие инициации также надо было бы продумать заново, придав ему радикально иной смысл, нежели оно имеет в традиционных культурах или даже в большинстве форм современной эзотерики.

А это «сокровенное лоно», эта «алхимическая реторта», в которой рождается Новый человек в человеке, – это и есть Душа. Сама душа, стало быть, – хочу я сказать – она тоже, подобно богу алхимика, «не предшествует» рождающемуся в ней Новому человеку, но рождается вместе с ним – внутри одной и той же «акции», или, быть может, тут уже лучше было бы сказать: «со-бытия».

Я не могу обо всем этом говорить здесь развернуто, но есть замечательный образец, на который я хочу здесь кивнуть и на котором все это можно было бы показать конкретно и развернуто.