Читаем без скачивания Разомкнутый круг - Валерий Кормилицын

– С чего вы взяли, сударь? – вальяжно развалился в кресле генерал, поправив коричневый доломан с желтыми шнурами и закинув ногу на ногу.

Мадам Женевьева, бросив шитье, прислушивалась к мужскому разговору.

– Да в прошлый раз на вас был доломан и ментик голубого цвета с серебряным шнуром, – указал Серж на форму гусара.

– Ах, это?! – воскликнул Давыдов и, заметив в дверях заинтересованное симпатичное личико кружевницы, явно рисуясь, произнес: – Это дело пикантное… – чувственно засмеялся он, любуясь порозовевшим лицом заинтригованной парижанки. – Наш полк под Ла-Ротьером голубые мундиры поизорвал, а биваком после боя встали у женского монастыря, посвященного святому Луке… – замурлыкал он, краем глаза следя за мадам Женевьевой и не обращая даже малейшего внимания на графа, – а тут гроза… святые сестры визжат… надо же было их успокоить?! – закончил он, расправив усы и подмигнув кружевнице.

Увидев, что она почти зашла в комнату к двум мужчинам, кружевница охнула, разыгрывая испуг, и отступила на свою территорию.

– А причем коричневые мундиры? – не понял Нарышкин.

– Гроза бушевала два дня и особенно две ночи, – нравоучительно произнес генерал, вытягивая шею в сторону ушедшей женщины, и довольно хмыкнул, услышав в соседнем помещении легкий, тихий смех, – а ночью монашкам особенно было не по себе в одиночестве келий… Вот они за оказанные услуги и пошили нам мундиры из своих сутан…

Полагаю, все были довольны, а особенно святой Лука. – Поднялся он с кресла и, не выдержав, направился в соседнюю комнату.

Но мадам Женевьева оказалась на целую голову выше гусара и не знала, что он известный поэт. Ее рельефные груди, словно две пушки, нацелились в поникшего партизана.

– Вы, мадам, удивительно авантажны! – пробормотал он и, повернувшись кругом, пошел к Нарышкину, поднявшемуся с дивана и направившемуся за гостем.

– Потерпел молниеносный афронт! – развел руками гусар и, брякнув саблей, плюхнулся в кресло, задумчиво пожевав ус и на этот раз с досадой вслушиваясь в веселый смех кружевницы.

В начале апреля Нарышкин с Рубановым стали штаб-офицерами лейб-гвардии Конного полка, получив чин ротмистра и эполеты с бахромой.

Видя такое дело, Вебер замотал палец, и на следующий день чуть сам не отдал концы, так как узнал о присвоении ему должности старшего ротмистра. Он даже не в силах был обмыть это событие, ибо голова кружилась юлой. - Теперь я официально командую двумя эскадронами.

«Старший ротмистр, старший ротмистр, – бормотал он, лежа в мундире на диване, – ведь это армейский подполковник… Остался еще один шаг!» – мечтательно всматривался он в потолок с мерещившимися там полковничьими эполетами.

Для Вайцмана в тот же день осуществилась мечта его детства: ему доверили полк… Но полк оказался уланским – наряженным в ненавистный синий цвет.

«Майн Готт! Ты издеваешься надо мной, – упрекал обмишулившегося немецкого бога. – Как же я сменю прекрасный белый мундир на синий? Это свыше моих сил…»

Новый полк его стоял за сотню верст от Парижа, и прощаться с бывшими однополчанами он пришел уже в синей уланской форме. От этого вид его стал таков, будто он съел что-то кислое. Даже двадцатитысячный годовой оклад не в силах был подсластить синюю пилюлю.

С апреля начались бесконечные парады. Целый сонм государей и принцев, оккупировавших Париж, хвалился своими войсками.

После двух лет боев привыкать к шагистике было просто невыносимо, и многие офицеры стали даже завидовать уехавшему подальше от государя Вайцману.

Командиры эскадронов целыми днями проводили занятия со своими подразделениями, наполовину укомплектованными обстрелянным уже, но не обученным строю пополнением.

На Вебера напал командный раж, и он зорко следил, как держит строй его дивизион, состоявший из третьего и четвертого эскадронов.

Вечера, однако, проводили каждый по своему усмотрению.

Париж постепенно становился Парижем.

Как грибы после дождя, росли дешевые притоны и роскошнейшие игорные дома и рестораны. Повсюду открывались бистро и кафешки.

Русские офицеры и казаки переходили из одного питейного заведения в другое, и самым популярным оловом стало «быстро!». Победители не любили ждать.

Владельцы, намекая на молниеносное обслуживание, называли свои забегаловки «бистро».

Три конногвардейских ротмистра целенаправленно прочесывали Париж. Начали они с Пале-Рояля.

– Господин ротмистр, – обратился к Оболенскому Максим, посмаковав слово «ротмистр», – тот французский капитан, которого вы уложили под Бородино, предлагал сводить меня в какое-то кафе у Тюильрийского дворца. Давайте его найдем и помянем несчастного капитана.

Вы князь, весьма погорячились, зарубив этого месье… – вздохнул Рубанов.

– Ай! Вон их сколько еще осталось, – повел рукой вокруг себя Оболенский.

Совесть не тревожила его душу, и нравственные страдания не нарушали сон.

Майским вечером трое друзей, фланирующих у Парижской оперы в поисках, разумеется, не лишнего билетика, а какой-нибудь актрисочки, увидели старинный экипаж, сопровождаемый эскортом кавалеристов. Восемь белоснежных лошадей, выгибая шеи, везли во дворец нового французского короля Людовика XVIII.

Парижане, поняв, кто перед ними, приветственно орали, подбрасывая вверх шляпы. Стоявшие на запятках кареты два огромных лакея в белых ливреях с вышитыми лилиями гордо взирали на прохожих и довольно щурились, будто горожане приветствовали их.

Увидев в окошке кареты пухлое лицо с осоловевшими глазами, Нарышкин возмущенным голосом произнес:

– И за это чучело я заработал шрам? Прав был старик Кутузов… Не стоило нам соваться за пределы России.

– Вы, ваше сиятельство, похоже, уже нахватались вредного якобинского духа! – засмеялся князь. – Но это поправимо, граф Аракчеев по приезде домой мигом выправит ваши взгляды…

– Да, господа! Пора в Россию, – ностальгически вздохнул Нарышкин. – Вон и Денис Васильевич получил отпуск и собирается в Москву… Василий Жуковский давно уже там. Получил отставку и Константин Батюшков… Следует и мне просить отпуск. – Долгим взглядом поглядел вслед проехавшей карете.

– А мне и с мадам Женевьевой не скучно, – подвел итог Оболенский. – По-моему, в этой кафешке мы еще не были? Смотрите, какая хозяюшка бьютефульная!

Половину посетителей кафе составляли русские офицеры. Чувствовали они себя здесь вольготнее французов.

Офицеры что-то орали, поднимая бокалы с вином или шампанским, спорили, хлопали друг друга по плечам, а служанок – по мягкому месту, словом, вели себя как настоящие завоеватели.

Однако, в отличие от французских солдат в Москве, – ничего не жгли и дома не грабили.

Оболенский азартно раздувал ноздри, обозревая такое буйное веселье, и мигом включился в застолье, освободив столик от занимавших его французов, между делом и как бы в рассеянности, хлопнув пониже спины хозяйку.

– Бьютифул! – промолвил он, сделав заказ.

Поздним вечером, когда русские уже изрядно накачались, а французы, от греха подальше, покинули заведение, в кафе вошли двое высоких, закутанных в черные плащи господ.

Один из них скинул плащ на руки другому и высокомерно оглядел собравшихся, поинтересовавшись у хозяйки, долго ли еще здесь будут находиться эти пьяные русские свиньи.

Один из офицеров, сидевший неподалеку от вошедших, порывался встать, но приятели удержали его.

Оболенский из французской речи вошедшего ничего не понял, а Рубанов подумал, что ослышался.

Лишь один Нарышкин нахмурился и гневно уставился на наглого француза.

Тот, не обращая внимания на произведенный эффект, спокойно занял столик, потеснив русских офицеров. Его приятель расположился рядом, отдав плащи подбежавшей хозяйке.

К удивлению Нарышкина, зарвавшегося француза никто на место не поставил, а в заведении стало заметно тише.

Даже Оболенский наконец понял это и поинтересовался у Рубанова, что сказал вошедший.

– Не надо было гувернера в окошко выбрасывать! – ответил Максим, с удивлением разглядывая гостей.

– Виконт Гийом де Жуанвиль, – услышал он позади себя негромкий голос драгунского капитана. – Вызвал на дуэль и убил уже четырех наших офицеров, – объяснял двум друзьям драгун. – На шпагах дерется как дьявол!

Француз между тем высокомерно обвел черными мрачными глазами зал и поиграл желваками, уставив горбатый нос на сидевшего рядом с ним русского артиллерийского поручика.

– Месье! Вы оскорбили меня, – сказал он побледневшему артиллеристу.

– Я, я, я? Ч-ч-ем? – стал заикаться тот, видно, слышал о дурной славе француза.

– С такими трусами, как вы, неинтересно сражаться! – язвительно усмехнулся француз и, отвернувшись, отпил из бокала.

Артиллерист облегченно вытер потный лоб:

– Ежели бы из пушек стреляться!.. – оправдываясь, зашептал он приятелям. – А на шпагах – дураков нет!