Читаем без скачивания Арена XX - Леонид Гиршович

Теперь вдвоем они ковыляли за гробом, а между ними шел Николаша, будущий артист жизни. Процессия прошла под аркой, по которой змеилось полууставом: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененнии и Аз упокою вы». И для вящей убедительности деревянный ангел трубит с кладбищенских врат. В эту ночь покойница ночует в церкви под сенью кисеи и на третий день будет предана земле. Зеленая луковка над церковью проросла золотым крестом. К белым оштукатуренным стенам примыкали нательные крестики земли: погост.

Назавтра от набившегося народу воздух сделался тусклым, как в бане. В тумане, в духоте, смешавшись с ладаном, уже хорошо знакомый запах был сугубо нестерпим. Каждый присутствовал на собственном отпевании. Близок твой загробный мир: и черти, и пламы высокие.

После обедни началось каждение вокруг гроба. Откинув полог, старичок в ризе подозвал проститься с матерью, дочерью и супругою в одном лице (сие, возможно, есть ключ к постигновению единосущия Пресвятой Троицы – ларчик-то просто открывался). Рот и нос у нее были обложены ватой до самой груди. Теперь она напоминала рождественского деда, у которого веки смежились так глубоко, будто под ними не было глазных яблок. Николашу ткнули губами в холодную руку с черными ногтями, в которую батюшка потом вложил восковой крест и записку, а на лоб приладил бумажный венчик. И еще он всю ее облил темной густой жидкостью: и лицо, и игрушечную бороду, и свадебное платье – и снова накрыл кисеей, тщательно подоткнув края. Крышку приколотили молотками. Отсюда до вырытой могилы было уже рукой подать.

От Ционскирхе до Центрального кладбища было дальше. Не сравнить, как Ты, Господи, отпущаеши раба своего там, на Каме, и здесь, на Шпрее. Там – тяжелая азиатчина, обряд, стоящий по колено в язычестве. Здесь – само благородство, сама сдержанность. У служителя Господа нашего бритое лицо, он подтянут, как всякий служащий, который желает быть на хорошем счету у начальства. Все цивилизовано, гигиена смерти, орган исполнил Аdagio religioso. И только на десерт можно себя побаловать. Звучит тихое мужское одноголосье в мажоре, в темпе «трауэрмарша»:

Ich hatt’ einen Kameraden,Einen bessern findst Du nit[12].

И так же медленно, на первом «ганге», двинется кортеж по улицам Берлина. Полицейские на вверенных им перекрестках останавливали движение и вытягивались в струнку. С тротуаров смотрели вслед большому похоронному авто, за которым следовал выводок автомобильчиков. Кое-кто из ревнителей Священной Римской Империи Германской Нации приветствовал катафалк на римский манер. С высоты птичьего полета зрелище, надо думать, было впечатляющим, но никто не кувыркался в облаках в тот день. «Опустела без тебя земля», она же «Небо над Берлином».

То, что Берг был передовой кряквой, питало его жизнетворческое вдохновение. Формальное главенство исполнило его скорбного воодушевления. Воин, которого в Валгалле уже ждут не дождутся товарищи: по их собственному признанию, лучшего собутыльника не найдешь – еinen bessern findst Du nit; на которого юным девам, с кубками носящимся между столиками, тоже уже не терпится взглянуть; да еще учитывая, что он не какой-то там бобик, а с родословной: вон, завоевал себе призов, места нет на подушке – сей доблестный германский воин по имени Манфред фон Шписс должен был бы, конечно, покоиться на катафалке, запряженном парой белых лошадей с черными султанами. Но в таком случае последний путь авиатора, принявшего смерть через свой авион, будет усыпан конскими яблоками. Нет, на прощание запустим моторы в честь того, кто познал торжество над английской авиаматкой, кто русский трофей, привязанный за спиною, вернул со словами: «Так мертвую имайте». Решено, в Валгаллу авиатора доставит мотор. Лошади могут и понести. (Сценка, а? Вернее, огромная сцена. По Берлину во весь опор несутся лошади, в катафалке из стороны в сторону швыряет гроб. У возницы ветром унесло цилиндр с галуном, кучерские бакенбарды вразлет, глаза дико смотрят…)

Катафалк, приводимый в движение двигателем внутреннего сгорания, если вдруг куда-то помчится – уходит от погони. Кто не помнит фильмовую комедию: там в разгар сухого закона гроб, изрешеченный полицейскими пулями, пускает фонтаны виски. Берг, правда, этой комедии видеть не мог, зато помнит, как тоже в фургоне, предназначавшемся для перевозки трупов и полутрупов, несся под пулями с заведомо пустым несгораемым шкафом, за что его отблагодарили дисциплинарным судом.

«“Une partie de cette force qui vent toujours le mal…” – ратует Николай Иванович за язык оригинала. – Ни одно доброе дело, господин доктор, не остается безнаказанным. Этим и объясняется, почему сила, частью которой я являюсь, низвергнута с небес Узурпатором добрых дел».

(Другая сценка. Отомкнувший ножичком чей-то дамский велосипед, ты замечен полицейским, из тех двоих, что давеча верхами шагом ехали близ сосны, сверху донизу обритой крылом. «Хальт!» – кричит полицейский. Ты жмешь на дамские педали, петляя среди прохожих. Что он, пришпорит коня и во весь опор поскачет за тобою? Ужо, строитель чудотворный!..)

У Николая Ивановича за спиной не полоненная красна девица, не полный гроб «виски» или наоборот, пустой сейф. В гробу бывший человек – вчерашний «туз», цирюльник авиаматок и сосен,

…Пленитель чудотворныйПрелестных дев, а ныне смрадный прах.

Берг уже давно жмет на педаль. Головная машина, резко оторвавшись от колонны, вдруг понеслась – призывом ко всеобщему и полному вооружению… словно возомнила себя каретой скорой помощи… словно можно было еще вернуть к жизни покоящегося в ней… Она свернула с Кайзерсашерндамм на Пепловштрассе, и многие утверждали потом, что видели Летучий Катафалк – кто в Шарлоттенбурге, кто в Панкове, кто в Штеглице. Какой-то русский говорил другому русскому, что из кабины раздавался марш из «Аиды» (ну, для них, положим, всё «Аида»). На языке оригинала хор призраков заклинал: «С победой возвратись!».

Восстановить действительный маршрут этого безумного ралли не по силам и самому «угонщику». Улицы, перекрестки, крутые повороты, желтые дома трамваев, ошалело глядящих ему вслед… «План-перехват» взбесившегося катафалка в отсутствие радиосвязи представлял бы собою заурядную погоню. А как можно гоняться за тем, кто в припадке внезапного помрачения выбирает пути, которые не выбрал бы ни за что, находясь в здравом уме и твердой памяти.

Феномен обезглавленного кортежа. Можно сказать, что «в отсутствие головы жизнь коротка и импульсивна», а можно – что жизнь продолжилась и в обезглавленном состоянии, а что была коротка и импульсивна, так это приложимо ко всякой жизни.

Что же стало с выводком автомобильчиков? Тест для двоечников. Могли они разъехаться – кто домой, кто по своим делам? Нет, не могли. Могли они всем выводком гоняться за обезумевшей кряквой, которая непредсказуемыми зигзагами пустилась от них наутек? Только в мультфильмах. Могли они беспорядочно сгрудиться, устроить посреди оживленного городского движения импровизированный гал-гал-гал – с воплями, с криками, с заламыванием рук? О таком даже помыслить страшно. Прилюдно можно делать только то, что можно делать прилюдно, в остальном полагается вести себя так, как если бы ничего не произошло. Проблема этих людей – в отсутствии у них проблемы выбора. Хорошо быть кошкою, хорошо собакою… а им, породистым, – никак нельзя. Они не буржуа, им выбирать не приходится, надо как ни в чем не бывало двигаться дальше по направлению к кладбищу. Король ни при каких обстоятельствах не может оказаться голым.

Гала-спектакль, который дал артист жизни, длился от силы минут двадцать. В условленный час в условленном месте голова и туловище воссоединились. Это произошло у ворот Центрального кладбища, куда они подъехали одновременно с разных сторон. Н-да… цветы, покрывавшие капот и верх, облетели.

Из состоявшегося собеседования:

«– Вы не объясните, почему вы это сделали?

– По двум причинам. (Поет по-русски.) “Если хочешь, любую из них выбирай”. Не хотел бы я дожить до того дня, когда русские оперы в Германии будут исполняться на языке оригинала.

– Господин Берг, я попросил бы вас назвать эти две причины. Вы производите впечатление человека, способного отдавать себе отчет в своих поступках.

– Я бы обиделся, если бы меня сочли сумасшедшим.

– Какие же две причины?

– Рожденный летать не может на кладбище ползти. Пегасу пристала стремительность.

– Вы назвали первую причину. А вторая?

– Это вопрос интерпретации. Актер интерпретирует роль, режиссер интерпретирует пьесу, я интерпретирую жизнь, вы, господин доктор, интерпретируете мои поступки. Хорошо, я вам подскажу. Помните, как поступил Ахилл с телом Гектора? Проколол ему сухожилия на ногах, вдел ремень и привязал к колеснице. Затем пустил коней вскачь. Он бесчестил тело убийцы Патрокла. Голова Гектора билась о землю, кудри почернели. Но Ахилл не любил Патрокла, для этого он был слишком тщеславен. А то бы не уступил льстивым мольбам и бросил бы труп Гектора на растерзание псам. Подумаешь, слезы отца.