Читаем без скачивания Арена XX - Леонид Гиршович

Днем раньше Берг привез пассажира к поезду. Открывает багажную дверцу… носильщик выжидательно смотрит на Николая Ивановича, который взялся за костяную ручку баула да так и застыл. «А?..» Не глядя, отдает носильщику баул – стародавний, местами протертый до фанеры. Не глядя, опускает в карман несколько монет – с таким же успехом пассажир мог расплатиться с ним фасолью. И вдруг прорвало стихом:

Вот он, потомок царя Соломона,И нет на вокзале подобного ону.

Ашер его уже увидел, и спрятаться было некуда, кроме как в усмешку. Напрасно глаз искал признаки роковых перемен. Давыд Федорович смотрел теми же шемаханскими очами, которые передал своей покойной дочери, вид имел, как всегда, торжественный. Николай Иванович еще не видел его в зимнем пальто: каракулевый воротник выдавал в нем русского, несмотря на завязанный петлею шарф.

Артист жизни! Вот тебе сцена, вот тебе роль, вот тебе публика, вот тебе всё. Быть или не быть? Прочти ему: «Уснуть и не проснуться – умереть и воскреснуть». Не сумеешь. Находчивость подозрительна, как подозрителен бывает иностранный акцент. Говорящий с акцентом тоже за словом в карман не лезет, а пользуется чужими конструкциями, заемными смыслами. Его речь лаконична. Спрыснутая иронией, она предполагает понимание предмета. Более предполагает, чем впоследствии обнаруживает. Ах, если б Ашер был тем полицейским инспектором, как бы все было просто! Берг бы продекламировал по-японски:

Уснуть и не проснуться.Умереть и воскреснуть.В размахе крыл утешение орлу.

В основе гегелевской триады лежит принцип хайку.

– Николай Иванович, сколько лет, сколько зим! Ну вы и пропали, однако. Мы решили, уехал. Уехал и не простился.

– Кто… кто «мы»? – спросил Берг крошащимся от сухости голосом.

– И Маргарита Сауловна, и я. А то, грешным делом, подумал: не обидела ли вас Лилия Долин? Она тут отличилась.

Ставит на пол портфель, достает бумажник. В нем хранилась еще не успевшая пожелтеть газетная вырезка, с которой Давыд Федорович не расставался и которую всем показывал. В нескольких местах фотограф подвел контуры лица.

– Верно, хорошо вышла? Вот здесь читайте, – и сам же читает: – «Мороз подирает по коже, когда Старшая Дочь (ее играла Лилия Ашер) говорит Гипермнестре: “Сожги весло. Сруби мачту. Сшей из паруса каждой из нас саван”. И понимаешь: ее душит жаркая спазма любви и жалости к себе. Трояновский-Величко признается: “Ни на одной репетиции актерский дар Лилии не раскрывался так полно, как на представлении”. Верю. Этот декабрьский вечер запомнится всем надолго…»

– Декабрьский?

– Это было… Так, позвольте… Сегодня четверг? Ровно две недели назад. Жаль, вы не видели. – Давыд Федорович аккуратно положил газетную вырезку обратно в бумажник и спрятал его в боковом кармане против сердца. – Так что же произошло, куда вы вдруг пропали? Вы как-то выглядите странно… Слушайте, дорогой мой, да на вас лица нет. У вас со здоровьем-то как?

– Да будет вам. Вы приехали или уезжаете?

– Ни то и ни другое. Я встречаю. Собственно говоря, уже встретил. Клавир оперы «Нос». Курьерским из Москвы.

– «Нос»?

– Комическая опера по Гоголю. «Комише Опер» заинтересовалась. Продукт нового строя. Я забыл имя композитора. Совсем молодой. Ваш ровесник, тридцати нету.

– Нос будет сморкаться тенором или басом? А может, колоратура? Полагаю, это должна быть пакость преизрядная.

– На вас не угодить. То вы реформатор, анархист. Кармен – переодетый мужчина. А то на всё: пакость. Ну прямо сто угодий в вас. Что вы завтра делаете? Приходите к нам новый год встречать.

– У вас все то же общество собирается?

– Да… то есть не совсем. Я вас должен предупредить кой о чем…

– Собственно, вам куда – домой?

– На службу, голубчик. В оперу.

– Едемте. Предлагаю совершить совместное путешествие. «И оно вам ничего не будет стоить». Вы слышали об инсценировке Мейерхольдом «Пиковой дамы»?

– Слышал, слышал, – Давыд Федорович махнул рукой. – К счастью, не видел. И, надеюсь, не увижу.

– Надеяться надо на лучшее.

– Вот я и надеюсь. Вы меня знаете, я держусь широких взглядов. Но почему непременно надо лазить по чужим карманам? Вот тебе «Нос», вот тебе Прокофьев. Инсценируй их в согласии с духом времени. Нет, Церлина должна плясать кан-кан.

– Современное прочтение Прокофьева это масло масленное. Прочтение никаким другим быть не может, кроме как современным. Думаете, Шекспир бы узнал себя? А если я не желаю слушать вашего Прокофьева?

Сели в кафе «An der Oper», перед которым было голо, столиками улица расцветает только в мае. Внутри было натоплено. Давыд Федорович отдал швейцару шляпу и пальто, начинив рукав толстым вязаным шарфом, оказавшимся непомерной длины. Николай Иванович предпочел оставить кепи и шарф в кабине.

– Ну-с… «Бек-с»? – вкусы Ашера не вязались с ветхозаветным благородством осанки. Она сразу делалась частью театрального реквизита, вроде огромных драгоценных камней, что унизывают пальцы певцов в песцовых мантиях. – А вам? Теперь вы мой гость.

– Я за рулем…

– Закажите себе чаю. С тортом, как вы любите. Маргарита Сауловна грозилась испечь завтра новогодний наполеон в двенадцать этажей, с орехами.

Повторяем, пусть иные отцы дочерей и сменили психологическую ориентацию – переориентированы своими семьями на будущих зятьев, – но не Давыд Федорович. Он не питал бы антипатии к чужим сыновьям, к их чужеродности, даже будь у него «свой такой же мальчик». Но это другая песня. Встрече с Бергом он порадовался почти что бескорыстно (вот уж кто Лилечке не пара). А «почти», потому что, когда дом полон гостей, хозяева не так чувствительны к потерям, как радуются любой находке. И потом, Берг вызывал в нем тот зуд, отсутствие которого хотя и не замечаешь, но о котором с радостью вспоминаешь – настолько его приятно унимать.

– Кого-то, кого вы видали у нас прежде, вы, может быть, больше не увидите – увидите других.

– Вы собирались меня предупредить о чем-то?

– Ну, много чего случилось за это время. Мы же с лета не виделись. Василису Родионовну, помните?

– Еще бы. Неужто умерла?

– Ну вы скажете… Ей предложили роль в кино. Трояновский-Величко говорит, не бог весть какую. Она теперь водит знакомство с немецкими артистами.

– А как на это смотрит великий художник с накрахмаленными усами?

– Макаров – прекрасный художник, чудный портретист. Он бывает часто у нас.

– С кем?

– Почему надо бывать непременно с кем-то? Мы давние друзья. Он еще когда Лилечкин портрет писал…

– Пардон.

Разговор дал трещину.

– Я должен извиниться за то, что извинился?

– Георгий Леонидович Макаров – достойный человек.

– Кто же спорит. Каждый человек чего-то достоин. А Маргарита Сауловна того же мнения о его достоинствах?

– И Маргарите Сауловне он нравится.

– В таком случае полдела сделано. Осталось уговорить графа Шереметьева.

– Кого? Вы, Николай Иванович, говорите загадками. По-моему, ревнуете.

– Я? К графу Шереметьеву – Василису Родионовну?

– Василису Родионовну?.. Ах, ну да…

– А кого я должен ревновать? Нет уж, Давыд Федорович, договаривайте. Хотя вы и так все сказали. Я приду. Я непременно приду, если вы не раздумали.

– Во-первых, я ничего такого не сказал и говорить не собирался. Вы нашу Лилию Долин плохо знаете. Она сказала… но, умоляю, это сугубо между нами… «Пусть не думает, что нашел заместительницу Васеньке. Скорей извозчику взаимностью отвечу».

– Обнадежили.

– Но, Николай Иванович, сугубо между нами. Лилечка ему этого не дает почувствовать. Наоборот. Она, как бы сказать… немножко позирует, вот подходящее слово. У нее такое кокетство. А как вы поживаете? Все наблюдаете жизнь?

Главное, найти «подходящее» слово. («Что вы себе позволяете?!» – «Наблюдаю жизнь».)

– Жизнь я наблюдаю лишь с недавнего времени. Раньше развозил мертвых. Теперь, как видите, развожу живых. Внял голосу рассудка: предоставь мертвым хоронить своих мертвецов.

– Это Нитче, кажется?

– Я говорю: внял голосу рассудка… Вы, Давыд Федорович, пьете пиво, а у меня во рту вкус баумкухена. Вам это не мешает?

– Знаете, голубчик, мне все равно, какой у вас во рту вкус. Хорошо, что нас никто не слышит. С вами страшно говорить при посторонних.

– Это при ком же? При Макарове? При Урываеве?

– Александр Ильич глубоко переживает случившееся, – проговорил Давыд Федорович изменившимся голосом, и выражение лица его стало скорбно-почтительным. – Вы же знаете об этой трагедии. Александр Ильич ест себя поедом. Хотя установлено, его вины тут нет. Лилечка-то ведь хотела подняться на «Пегасе» в воздух… Боже-Боже-Боже… Александр Ильич уже все организовал. И нате вам – зуб. Но ка-ак! Щека с мячик. Зуб мудрости. Какое там лететь! Нет, наверное мы все же чем-то Боженьке угодны. И вместо нас полетела Розочка… Розалия Фелициановна. Оказывается, она тоже ужасно хотела. Вот такая судьба.