Читаем без скачивания Арена XX - Леонид Гиршович

– Владимира Набокова.

– Вот-вот.

Трояновский-Величко его поддержал:

– Кто угодно мог быть. У них дела шли из рук вон скверно, они бы все равно закрылись. Это могли сделать и… – Андрей Акимович выбросил вперед руку. – Чего на красных-то всех собак вешать.

– А этим-то что? – спросил Давыд Федорович.

– А то, Давыд Федорович, что по их разумению газета является рупором… – Андрей Акимович деликатно позабыл слово, что хотел сказать, но выкрутился: – …определенных национальных кругов.

– Да бросьте, для них мы все «белые русские». С каких это пор вы за коммунистов вступаетесь?

– Не вступаюсь я за них вовсе.

– Нашла! – Маргарита Сауловна дала себе труд сходить за газетой, верней за газетной вырезкой. – Как видите, я слежу за культурной жизнью, про друзей всегда вырезаю. У меня все хранится. И там, где про Лилечкин портрет напечатано. Послушайте: «Блестящая белая ляжка, огромное израненное колено, чулок сполз…»

– Маргоший, это же не про Лилечкин портрет…

– Нет, конечно. Вот, перебил… где я? Так. «Чулок сполз на яростной кривой икре, нога ступней влипла в жирную землю, другая собирается ударить – и как ударить! – по черному ужасному мячу… Глядящий на эту картину уже слышал свист кожаного снаряда, уже видел отчаянный бросок вратаря».

Часы показывали без одной минуты десять.

– Ой! Уже десять! Быстро наливайте… чуть новый год не прошляпили, – закричала Лилия Давыдовна.

«Совсем как маленькая», – подумал Давыд Федорович.

Они тоже жили, под собою не чуя страны – хоть и иначе. («Не касаясь чужой земли, в полувершке над нею обретаются привидения – в своем бывшем настоящем. И наблюдают они в параллельном времени свои праздники».)

– А вам не кажется, Андрей Акимович, – попытался снова продеть в ушко нить прерванного разговора Давыд Федорович: речь шла о фашистах, – не так страшен черт, как его малюют?

– Как его малявки, – сказал кто-то рефлекторно, и Давыд Федорович услышал в этом одобрение.

– Вот именно,

Но Трояновский-Величко не подставил ушко – продеть нить. Больно тема… с одной стороны, щекотливая, конечно: даже в трусиках это слово выглядит неприлично. Настоящий русский интеллигент, Трояновский-Величко даже «еврей» постеснялся употребить. Он еще не понял: «еврей» является эвфемизмом слова «жид» или его синонимом. Еще, не дай Бог, припишут ему… Но это с одной стороны. А с другой стороны, по анекдоту: «Жиды есть, а слова нет».

Слово это носилось в воздухе. Оно всегда так или иначе носилось в воздухе, и лично Давыд Федорович для себя ничего непривычного не обонял. В «Комише опер» марамоев не сочтешь… А Буш, который на Рождество привозил из Дрездена «Виндзорских насмешниц» – а Ян Кипура пел… А поработаешь с Блехом, сам станешь антисемитом.

– Все-таки хочется думать, что за погромом в «Руле» стоят коммунисты, – сказал Берг, одна из малявок черта.

Трояновский-Величко поднял на него взгляд своих огромных васильковых глаз, по-актерски не стареющих, горящих – не смалодушничай он тогда, горели б они сегодня на московских подмостках. Это все Васильевский: русская киностудия в Берлине… патати-патата… Сам сгинул и других погубил. Расхаживай под старость лет в чьих-то обносках. И пестуй таких вот. Театральная студия русского юношества… Чем-то Берг его ужасно раздражал.

– Почему вам так хочется думать, молодой человек?

– Мне – нет. Давыд Федорович хочет, чтобы это были коммунисты. А я согласен с вами. Незачем на них всех собак вешать. Достаточно и того, что мы по их милости тысяча девятьсот тридцать третий год встречаем в Берлине.

Нельзя сказать, что от невольной антипатии до невольной симпатии один шаг, но сколько бы их ни было, для скорохода это расстояние нипочем.

– Боюсь, Давыд Федорович, ваш протеже заслуживает того, чтоб вы ему протежировали. Боюсь, боюсь…

– Правильное слово сказали. Бойся, Дэвка, своих протеже, – подал голос Урываев. Он был пьян, от таких отворачиваются, но без них не считается, не засчитывается застолье. Маргарита Сауловна вынуждена с этим мириться.

– Георгий Леонидович, так что же с выставкой? Где? Когда?

– В «Кюнстлерхалле», в мае.

– Вы шутите! В «Кюнстлерхалле»! Лилечка, ты слышала – в «Кюнстлерхалле»! Русский художник, эмигрант. Вы выставите свое «Хомо», да? Расскажите подробней.

– А нечего рассказывать…

И рассказал. Восьмого мая открывается грандиозная выставка «Мир после войны». Спортивные состязания выражают динамику сегодняшней жизни – с ее чувством физической радости через осознание своей силы, с ее жжжосткостью (любимое слово, в которое въезжаем сразу на трех «жжжо»).

Кончик его уса был чуть-чуть в майонезе – безотчетно хотелось, чтобы он вытер рот салфеткой (как, бывает, хочется, чтобы кто-то вытер уголок глаза), а то чуть-чуть неприятно – также и слушать, не только смотреть.

«Культ ювенальности, культ современности, was noch?[16]» Николай Иванович прислушивался.

– Я буду представлен пятью работами: «Вратарь», «Поверх барьеров», «Тур де Франс с высоты птичьего полета», «Нокаут» и «Ветер в лицо». Летом состоялась олимпиада в Лос-Анджелесе, следующая в Берлине.

– На роль чемпионки мира Брунгильды Фриц Ланг пригласит нашу талантливую соотечественницу, – сказал Николай Иванович.

Но Давыд Федорович «наступил на ногу»:

– Когда еще это будет, в тридцать шестом. Дожить надо.

Гостей было, как на Маланьиных поминках. И все же остановим взгляд на каждом. По-дилетантски нарисуем каждый волосок, вместо того чтобы парой умелых мазков создать видимость шевелюры. Ближе к кухне, с краю, Маргарита Сауловна. Ошуюю хозяйки (наш мысленный взор движется влево) Зинаида Адольфовна Кружицкая, для Маргариты Сауловны – Зиночка Наппель, недавно овдовела… Случайная встреча на Кудам, обнялись, расцеловались, расплакались. Грустная история. Как с Урываевым. Рядом с нею Колобовы, у Колобова золотые руки – если что починить, только к нему. Шахматист Переверзев со спутницей жизни Тамарой Шатоевной, очень белокожей с узко посаженными черными глазами брюнеткой. Некто Дембо, такой деликатный, как будто и не из Харькова вовсе, родной брат известного в Берлине кардиолога. Горевичи (через «о»): Фрол Козьмич, ветеринар, на девять лет моложе своей благоверной, которую еще год назад «своею» считал вздорный пожилой человек с тяжелым и прямым взглядом, таким же, как его палка, – с ним Дарья Аркадьевна бывала у Ашеров прежде. Далее – Фанечка Львовна (ее иначе никто не называл), дочь повешенного народовольца Льва Нестеренко – отсюда слабость к красному цвету, выражавшаяся в том, что мыла хной волосы, которые потом полыхали мировым пожаром, а в остальном веселая девица пятидесяти лет, с бюстом, как кафедра, чему под стать и все остальное. К своему запудренному соседу она обращалась: «Красная Пашечка». С Пашечки Смурова начинался молодежный отрезок стола: сидели на доске, как птички на жердочке. До недавних пор и Георгий Леонидович, благодаря Васеньке, втискивался сюда с видом второгодника. Впрочем, когда он выбыл из молодежной лиги, просторней не стало. Коля Минаев – «посол Царя Египта» – теснил Нюру Мазо, жившую в одном пансионе с Розалией Фелициановной. Мазо и привела когда-то Кошмарик к Ашерам, предупредив Лилечку: «Она очень некрасивая, но очень умная». Другим боком Нюра Мазо граничила с Марусей Гореславлевой, умевшей петь, аккомпанируя себе на гитаре, и тайно горевавшей, что у Ашеров по этой части беруфсфербот, а так бы она спела:

Ночи белые, очи черные,Совлеку с плеча шаль узорную.

Сестры Кац – не то две в одном лице, не то одна в двух лицах. Юсупов, ради пущего эффекта носивший пенсне, чтобы потом можно было сказать: «И даже не однофамилец». Породистый Сазонов, который и правда состоял в родстве с министром царя. Бывший на голову выше остальных, он играл Царя Даная, чья Старшая Дочь сидела между «папашей» и «Царем Египтом» Петей Розенцвейгом – у этого с некоторых пор голова полна какими-то бреднями: он всерьез собрался в Палестину. Мама, Ида Григорьевна, плакала: «Он же там погибнет». О Петино колено безответно терлось колено Урываева. Борт о борт с Александром Ильичом (список кораблей уже перевалил за середину) сидел человек, запомнившийся Бергу, надо полагать, неслучайно. Звали его Несс, и работал он в перевозчичьей фирме, перевозившей на склад остатки типографского оборудования газеты «Руль». Казалось бы достаточно – нет, фирма называлась «“Эвена”. Грузовые перевозки». Кто-то играет с нами в шарады. И снова Дембо, на этот раз сам светило кардиологии, с женой и свояченицей, с Александрой Семеновной и с Марией Семеновной, которой якобы было что скрывать от сестры – ах, злые языки страшнее пистолета… Во всяком случае они жили всем квартетом, включая младшего брата, в просторной вилле с окнами на Ванзее и тем не менее предпочитали тесниться за ашеровским столом – этакими небожителями в хижине бедняка. В непосредственном соседстве с ними Николай Иванович Берг. Затем хозяин дома. Дальше одна за другой еще две супружеские пары, коллеги Давыда Федоровича. «Мои калеки». Артист хора (однофамилец знаменитого народовольца, отца Фаиночки Львовны), который все не мог забыть, как пятнадцать лет назад дебютировал в Полтаве в роли Мазепы. Если б все сложилось иначе, пел бы он сегодня в хоре? Привычная к таким разговорам жена сидела с невозмутимым видом. Второй – артист оркестра, «альтист олькестля». («Ну и что, Фриц Крейслер тоже играл на альте». – «Интересно, кто же тогда был первой скрипкой?» – «Изаи. Вторая скрипка – Тибо. Крейслер – альт. Казальс – виолочель». Дорого б мы дали за запись. Небось не строило и сопли на заборе висели, а все равно подороже всех золотых патефонов.) «Альтист оркестра» не любил, когда другие рассказывают анекдоты про альтистов, и потому рассказывал их сам: «Поймал альтист золотую рыбку: “Хочу по водам ходить”. Пошел он по воде аки посуху, а с берега и говорят: “Вон альтист, даже плавать не умеет”». – «Саш, а расскажи, как Иисус скорбящих исцелял», – говорила ему жена. «Ну, привели к Иисусу хворых и больных…» Наконец Макаров. Так, обведя глазами весь стол, мы вернулись к Маргарите Сауловне.