Читаем без скачивания Когда не нужны слова - Ли Бристол

Послышался какой-то шум. Глэдис замерла. Мышонок перестал есть и тоже замер. Наверху открылся люк, и кто-то, осветив внутренность трюма фонарем, стал спускаться по лестнице. Она крепко зажмурила глаза.

«Тихо. Лежи тихо, как мышонок», — приказала она себе.

В трюме слышались стоны и бормотание потревоженных заключенных. Когда Глэдис открыла глаза, мышонок уже убежал. А вот ей повезло меньше: шаги остановились возле ее койки. Фонарь, осветив лицо, ослепил ее.

— Тебя зовут Глэдис? — хмуро спросил корабельный врач. Она не ответила.

Схватив ее за руку, он поднял ее с койки, закатал рукав и осветил фонарем кожу.

— Оспинки, — заявил он наконец, обнаружив возле плеча на руке три маленьких шрама. — Ты-то мне и нужна. — Он снял с нее цепи и сказал: — Идем со мной.

Глэдис не было страшно. Она позволила доктору помочь ей выбраться из люка навстречу судьбе.

Две недели спустя Эштон, закутавшись в плащ, стоял на палубе судна, ожидавшего, когда рассеется туман, чтобы отплыть из Дувра. Большинство пассажиров укрылись от сырости и холода в каютах, и Эш стоял на палубе в одиночестве, отыскивая взглядом — и, наверное, напрасно — что-нибудь такое, что хотелось бы сохранить в памяти о стране, которую он покидал.

Денег ему хватило всего на один билет, поэтому пришлось оставить слуг. «Возможно, это даже к лучшему», — подумал он, криво усмехнувшись. Сомнительно, чтобы в дебрях Америки нашлось место человеку, который только и умеет, что должным образом завязать господину галстук да приготовить для него фрак. Однако сомнительно также и то, что там найдется место для молодого человека, не владеющего никаким ремеслом, кроме обращения с красками и холстами. Он сознавал важность принятого решения и с тревогой смотрел в будущее, однако мысль о том, чтобы вернуться назад, ни разу не пришла ему в голову.

В нем что-то изменилось в тот момент, когда он увидел, как руки Уинстона сжимают горло той служанки, а возможно, это жило в нем многие годы и просто именно тогда вырвалось наружу. Как бы это ни называлось — страстность, храбрость или сила воли, — но это качество, раз проявившись, уже не позволяло забыть о своем существовании. Эш был в долгу у Уинстона, потому что своим мерзким поступком тот в корне изменил его жизнь. И как бы ни сложилась его дальнейшая судьба, отныне он был хозяином своей жизни.

Предстоящее ему путешествие было опасным, а его будущее — неопределенным. Он понимал, что, вполне возможно, видит берега родной земли в последний раз, и тем не менее не испытывал сожалений.

Его внимание привлекло какое-то движение на нижней палубе, и он присмотрелся повнимательнее. По палубе шла девушка, и на мгновение что-то в ее походке, в том, как падали на плечи кудрявые волосы, напомнило Эшу девушку, которую он изобразил на рисунке, назвав его «Невинность». У него почему-то учащенно забилось сердце, и он наклонился, чтобы получше разглядеть ее. Как будто почувствовав, что за ней наблюдают, девушка остановилась и оглянулась. Туман на мгновение рассеялся, и Эш увидел узкое прыщавое лицо и бегающие глазки, поглядывающие недоверчивым взглядом. Выругавшись вполголоса, девушка удалилась.

Эш, почувствовав себя глупо, поплотнее закутался в плащ. Вечно у него все оказывается не совсем таким, каким кажется на первый взгляд.

Интересно, подумал он, что сталось с той девушкой из Вулфхейвена, где она теперь и как сложилась ее жизнь? Тимоти, с которым Эш виделся за несколько дней до отъезда, сообщил, что она все-таки не умерла тогда, но что ее, наверное, посадят в Ньюгейтскую тюрьму за неспровоцированное нападение на лорда Уинстона. Узнав, что она осталась в живых, Эш почувствовал облегчение, хотя жизни, которая ее ожидала, едва ли можно было радоваться.

Странная штука жизнь. Он теперь едва помнил, как она выглядела и что в ней так сильно поразило его тогда, однако именно из-за этой девушки он стоял сейчас на палубе судна, готового к отплытию в незнакомую страну навстречу неизвестному будущему. А он даже не узнал ее имени.

Некоторое время спустя Эш наконец ушел с палубы, укрывшись от холодного утреннего тумана в скромном уюте каюты. Сняв с себя верхнюю одежду, он устроился на койке и больше не думал ни о девушке, ни о лорде Уинстоне, ни о родине, которую покидал. Взяв альбом для этюдов и угольный карандаш, он погрузился в работу.

Глава 4

Сначала Глэдис ничего не поняла. Ее привели в какое-то маленькое помещение, тускло освещенное желтым светом фонаря, заправленного китовым жиром. Там стоял устойчивый запах болезни и было еще теснее, чем в трюме, откуда ее привели, но смрад стоял такой же. На тюфяках, словно поленья дров, лежали люди.

— Оботри их, чтобы снизить жар, и постирай тюремные робы, — сказал доктор. — Кроме этого, мы ничем не можем им помочь. Постарайся влить в них хотя бы немного бульона. Я буду заходить, когда смогу.

Глэдис молча стояла рядом с ним.

— Ты что, немая? — спросил он, дернув ее за руку. Она медленно покачала головой.

— Может, дурочка?

Чуть помедлив, она снова покачала головой.

— Тогда приступай к работе.

Оглядевшись, она увидела в центре комнаты ведерко с водой и тряпку. Смочив тряпку водой, она положила ее на лоб ближайшего мужчины, все еще не вполне понимая, да и не пытаясь понять, что происходит. Но очевидно, она делала то, что нужно, потому что мгновение спустя врач ушел.

Она делала то, что ей велели: обтирала пылающие лбы и гнойнички, подтирала рвоту, вливала ложками бульон в глотки больных, находящихся в полубессознательном состоянии, а когда они начинали давиться, утирала им рты и двигалась дальше. Над тем, что делает, она не размышляла. Она вспоминала о мышонке: интересно, приходит ли он по ночам, кормит ли его кто-нибудь и сможет ли он найти ее здесь? Потом она поняла, что мышонок никогда сюда не придет. Здесь никогда не бывало тихо. Кто-нибудь всегда метался, стонал или вскрикивал во сне. И всегда либо кого-то вносили, либо выносили тело, чтобы сбросить за борт. Периодов затишья здесь не было.

Дни сменяли ночи, в помещении становилось все теснее. Иногда Глэдис казалось, что она задохнется от соприкосновения со смертью, от зловония, от беспомощных стонов и всхлипываний и от вечных сумерек. И нельзя было никуда убежать, негде спрятаться.

Кто-то из матросов регулярно оставлял у двери ведра с бульоном и водой. Время от времени заходил врач, который давал больным какую-то вонючую микстуру, ворчал, ругался и снова уходил. Но чаще всего заходил мужик, которого Глэдис про себя называла Могильщиком: он уносил трупы и сбрасывал их за борт. Это был рослый детина устрашающего вида с мускулистыми руками и выступающим лбом. У него были изрытое оспинами лицо и маленькие, глубоко посаженные глаза. Прежняя Глэдис, возможно, испугалась бы его безобразия и привычки что-то напевать, взваливая на плечо очередной труп, но Глэдис нынешняя, запертая в этом темном вонючем закоулке преисподней, почти не замечала его. Каждый день в помещение вносили все больше и больше тюфяков, и Глэдис уже с трудом протискивалась между телами. Но в тот момент, когда ей казалось, что сюда уже не втиснуть ни одного больного, приходил Могильщик, и находилось место еще для одного. Теперь сюда поступали не только мужчины, но и женщины, а иногда и дети. В горячечное бреду они разговаривали с ней, и Глэдис слушана их.