Читаем без скачивания Избранные произведения - Лайош Мештерхази
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Направо — белые скалы. И эти белые скалы полны пещер и с той, и с другой стороны. Это укрепления, со стволов орудий сняты чехлы, на замаскированных сторожевых постах — караулы в полном составе, и там, и тут. Налево — море, а на нем военные корабли.
Я пойду по мосту один. Сколько тысяч глаз, сколько биноклей будет следить за мной? Стрелять они пока не будут.
Поезд покачивал меня над Савоной, и было очень странно думать о том, что в этом неизвестном мне городе, где я никогда не бывал, через который ни до того, ни после даже не проезжал., что в этом городе сейчас спит моя почти возлюбленная. Уже рассвет, она явно спит, сжавшись в комочек. Девушки всегда так спят. И в такое время, на рассвете, они спят очень тихо, дышат еле-еле. Ее прекрасное лицо бледно и серьезно, оно светится в обрамлении разметавшихся черных волос. На легком одеяле лежит ее рука, рука, которая обнимала меня. Сейчас она под крышей, под любой из этих крыш. Почему-то именно в Савоне.
Все это случилось так, как я тут рассказал, и никакой политики тут нет.
Quod erat demonstrandum [40].
БАРАБАНИВШИЕ В СТЕНКУ
У меня-то с ними никогда не было никаких неприятностей. Болтали они да писали, конечно, всякое — одно слово, тогдашняя пропаганда. Может, и был у них свой резон, ежели был. Я ведь как рассуждал: человек он и есть человек, такой ли, эдакий ли. Немец там, украинец или еще кто. Вот, к примеру, хозяин мой. Его сиятельство, — я, как подрос, все у него служил, он меня в ученье и отдал, на шофера выучил… он католик был верующий и либерал. Так можете себе представить, забрали его в сорок четвертом в Шопронкехиду, из-за Бетлена.[41] Видел я, значит, среди графьев бывают тоже и такие, и эдакие. Как и среди католиков или даже попов. Многому я там научился за десять лет, так что мне пропаганда ихняя могла твердить что хочешь.
А все же случилось один раз так, что я и убить был готов. Всех бы их поубивал, кто ни подвернись. Это я-то! Вот оно как!.. Нет, такое не забывается.
Я уже семь месяцев отбарабанил в действующей армии, как вдруг отправили нас во Львов. Простояли мы там почти полтора года. Так-то все вроде бы и неплохо было: город большой, центральная комендатура, далеко уже за линией фронта, венгерский госпиталь, немецкий госпиталь, спецгоспиталь СС, в каждом — офицерское и солдатское отделения. Работы, конечно, по горло; я попал здесь к интендантам: придет, бывало, транспорт — белье, бинты, лекарства, оборудование, — так по двадцать пять концов сделаешь за день от железной дороги до склада и обратно, просто руки сводило, даже обедал за рулем, пока шла погрузка. Но зато хоть от кровавых дел был в стороне, мертвецов да раненых не касался. Так до конца при медслужбе и состоял. Оно и хорошо, человек-то я верующий, так хоть убивать не привелось. Правда, свои минусы были и здесь. Взять, к примеру, раненных в голову: челюсть, а то пол-лица осколок снес. А с распоротыми животами? Сколько их было! Безумство, по-моему, вся эта война. Чистое безумство.
Только мы расквартировались, недели две, может, прошло, вызывает меня начальник гаража, младший лейтенант: оказывается, меня временно забирают к себе соседи, особая часть СС, сломался у них «мерседес» ихний. Я тогда ездил на большом фургоне марки «ботонд», годном и для перевозки людей, человек двадцать в кузове умещалось. Даже отопление приспособил, люблю мастерить, — подобрал на свалке листовую жесть да и сварганил небольшую печурку, пропустил через нее выхлопные газы.
Поехал со мной эсэсовец по имени Антон, молодой шваб из Боньхада, хорошо говоривший по-венгерски. Он велел подъехать к дому с садом, всего в двух кварталах от нашего госпиталя, у ворот — вооруженная охрана. Антон вошел в дом и через несколько минут вывел оттуда тридцать девиц. Одна за другой забрались они в кузов. Антон запер за ними дверь. Маршрут — семьдесят третий километр, какой-то лагерь.
«Ну, приятель, небось такой груз тебе возить не случалось?» Что правда, то правда. Возил я, конечно, женщин, да и девиц тоже, все больше по санитарной части — сестер милосердия, поварих, санитарок… Но эти! Красотки, одна к одной, намазанные, накрашенные, и большинство — в чем с постели поднялись: яркие шелковые халатики, накинутые на ночные рубашки. Были среди них и совсем еще молоденькие; в общем, все ничего на вид, оно, конечно, если кому по душе такие, и рыженькие пышечки, и брюнетки. Я-то предпочитал тоненьких блондинок. Такой и Эржи моя была, ну, ясное дело, в девичестве, до того еще, как троих родила.
Я догадался сам, да и Антон рассказал — большой говорун был, как раз в противоположность мне, да и хотелось, верно, хоть с кем-нибудь поговорить по-венгерски, — так вот, он рассказал, что это был за дом. Офицерский… Ну, словом, то самое. Но только для офицеров! И каждые три недели, мол, женщин там меняют. Эти вот все из Львова, собирают их еще в окрестных городах и селах. Ведь в Галиции как оно было, сами знаете! Мужчин уже вывезли, женщин тоже эвакуируют. Кого в лагеря, кого куда, в общем, как в приказе предписано. Я его спрашиваю: а с этими сейчас что будет? Он показал рукой, дескать, чик-чик! Таков приказ. Потому что, во-первых, такие бабы рано или поздно только заразу распространяют; во-вторых, для офицеров разнообразие лучше, но даже если не лучше, то — в-третьих, — нельзя, чтобы у них с этими женщинами завязывались какие-то душевные связи. Что ж, это понятно! Война, такое дело опасно с моральной,
