Читаем без скачивания Избранные произведения - Лайош Мештерхази
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так и поубивал бы их, право! Я человек мирный, верующий католик, но этих и убить мог бы. Попадись они мне тогда на дороге — наехал бы запросто, прямо-таки с наслаждением задавил бы.
Потому — зачем барабанят?!
Ведь по-хорошему говорил им, по-человечески. Сами же видите, нет у меня каких-то там предрассудков; по мне все люди одинаковы, черные, желтые, человек, он человек и есть, такой ли, эдакий ли, здесь ли, там ли. Ведь ей богу, по-хорошему говорил! Можно сказать, умолял: не барабаньте! Сами же знаете, бесполезно это. Ну поразмыслите немножко! И ребенок бы понял, маленький несмышленыш! В конце-то концов я ведь им только добра желаю. Могли бы уразуметь, коль есть хоть немного соображения! Не барабаньте!
Где там! Барабанили, барабанили и барабанили.
Нет этого я им забыть не могу. И не удивляйтесь!
ВСПЫШКА МАГНИЯ
И все-таки он наступил однажды — тот миг, когда все, задавленное в нас в пору нашей юности, рванулось к жизни. Рванулось на одно мгновение, но мгновение это было полнокровным, всеохватным. Мы были отчаянно веселы и молоды донельзя. Много моложе своего возраста. Долгие годы мы провели в ожидании. Мчались времени навстречу и его торопили. Сами же в нем и не жили. Согнувшиеся на старте бегуны: длительность этого напряжения не замерял секундомером еще никто, — такое не в счет… Жизнь и молодость вдруг вырвались из нас вспышкой магния, какую высекает из тел бегунов выстрел стартового пистолета.
Событий мы не регистрировали и рабочих дневников не вели. Однажды мне подумалось: если бы описать все сделанное мною за один-единственный день, поверю ли я сам тому какое-то время спустя? Рассвет, на вокзале пожар — айда тушить! Не исключено, что тут преступление — беседуем с полицией. Партруководство, национальный комитет. Едем в Дорог — нужен уголь для типографии. В двадцать седьмом квартале собрание жильцов — заражена вода. Среди развалин обнаружен аптечный склад — скорее туда посты! — чтоб не растаскивали направо и налево. Заседание комитета по проверке документов в МИДе. Переговоры с военными властями: дали б несколько бочек бензину — на Вермезе мы стащили в кучу четыре тысячи лошадиных трупов, их надо сжечь. А между тем сотни частных вопросов: одному нужен пропуск на военный мост, другому — разрешение на книготорговлю; некто написал ораторию в честь Красной Армии — освободительницы и просит большой оркестр, солистов, хор в триста человек и — если можно — немного муки, картошки; у просительницы в Пеште, на той стороне, где-то муж — выбивай из него алименты. Ну и, конечно, доносы… Так что и есть приходилось на скорую руку. Похлебаешь супа в народной кухне да кусок хлеба проглотишь с развесным повидлом. Повидло делит товарищ Слатинаи, огромным своим ножом режет на равные крошечные брусочки. Товарищ Слатинаи… за шестьдесят лет его жизни мы первые, кто называет его по фамилии. До сих пор был он Йожи, Йозефом, Жозефом, Йожкой — словом, как кому взбредет: он служил камердинером. Здесь же, в этом самом доме и даже в этой квартире. Тут и остался, камердинером попросился к нам, в парторганизацию. Мы ему сказали: ну что вы людей смешите! А он в ответ: поживем-увидим! Показал выцветший профсоюзный билет 1912 года, удостоверение красноармейца.[43] «Вот те и камердинер»! — гаркнул Лаци Печи, и с этого момента мы все перешли с ним на «ты». Сам же он избегал обращаться к нам на «ты», и напрасно мы с ним препирались. Итак, у нас есть камердинер, и, по правде сказать, хорошо, что он есть, — без него мы, наверное померли бы с голоду…
Ни разу не записал я вечером того, что сделал за день. Да, верно, и не было у меня никакого вечера. Спали мы как придется: на кушетке, в кресле — кто где свалится, там и засыпает. Но утром — непременно побриться, вымыться мочалкой с головы до ног, хотя бы и в ледяной воде. Уж в этом мы себе не давали поблажки хотя бы из-за вшей. А каким длинным был день, боже мой! Собственной памяти не верится. Неужто все уложилось в четыре или пять месяцев? Неправда, то была целая эпоха! Эпоха — в этой единственной вспышке нашей молодости.
Веселыми, говорю, мы были до сумасшествия. И веселость эта заражала людей. Мы работали лихорадочно, творили много добра, но так же — из самых благих побуждений — и чудовищные глупости. Иной раз всплывает вдруг какой-нибудь документ тех времен, весь пожелтевший. Активисты сорок пятого показывают такие, посмеиваясь. И сколько раз, бывало, у меня волосы вставали дыбом — как у незадачливого кузнеца, вдруг сообразившего, что он намастачил. Не поверил бы, но почерк-то мой! Затесался к нам однажды какой-то мошенник и проворовался. Был у него диплом коммерческого училища, вот он и заявил, что будет заниматься финансами, мы в этом, мол, не смыслим. (Тут он, конечно, был прав.) А потом присвоил часть денег, отпущенных на народную кухню. Мы собрались и приговорили его к смерти.
В моей комнате окно забито досками: не было стекла, раздобыли только два осколка величиной с ладонь. Напротив окна — стена, вернее, изображавший ее ковер. В ковре — дыра. Это моя работа. Чистил пистолет, а он выстрелил, вот и осталась в ковре аккуратная круглая дырка. На грохот вбежал
