Читаем без скачивания Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

Вот и русская партия в академии, Давыдов и Плетнев, терпеть не могут друг друга; первый второго потому, что он хорошо поставлен при дворе, а второй первого за то, что он председательствует в отделении и прежде его получил владимирскую звезду. Срезневский готов быть всем, чем угодно сильнейшему. Устрялов — если хорошо пообедал и выспался, то ему уж ни до чего нет дела. Остроградский с некоторых пор прикидывается ужасным русофилом, но в сущности это хитрый хохол, который втихомолку посмеивается и над немцами и над русскими, а любит деньгу, леность и комфорт. Словом, все это врознь. Конечно, между нашими есть много людей со способностями, но им не дана способность хорошо употреблять свои способности.

Выбран был Миддендорф. Впрочем, и Буняковский получил только двумя голосами меньше — значит, и немцы давали ему тоже шары. Есть основания предпочесть Миддендорфа Буняковскому: последний не знает немецкого языка, а на этом языке и на французском производится вся корреспонденция академии с ученою Европою.

И. И. Давыдов приготовил было престранную вещь: протест против выбора кого-нибудь, кроме Буняковского, и изъявление желания 2-го отделения, чтобы выбран был именно он. И.И. предложил русским подписать заготовленную им для прочтения в академии бумагу. Я сильно восстал, находя это незаконной, неприличной и бесполезной выходкой. К счастью, меня поддержали другие, и дело обошлось без скандала. Русское отделение могло бы очутиться в очень неловком положении. Любому немецкому члену стоило бы только подняться с места и сказать: «Милостивые государи, о чем вы хлопочете? Закон каждому из нас дает право голоса. Мы обязаны баллотировать секретаря. Баллотируйте, и результат покажет, кого избирает академия. К чему тут окольные пути? Мы все подчинены закону, а вы вводите какой-то странный способ выбора» и т. д.

Я подал голос за Буняковского, между прочим, и потому, что он очень хороший человек.

9 апреля 1855 года

Представлялся великому князю Константину Николаевичу вместе с прочими членами комиссии, назначенной для обозрения морских учебных заведений. Вот что он нам сказал:

— Прошу вас, господа, осматривать, ничем не стесняясь, и высказывать нам правду о недостатках заведений. Единственная моя цель — узнать правду. Обыкновенно люди впадают в ошибки, когда думают, что достигли совершенства. Мы должны знать наши несовершенства, ибо тогда мы можем улучшаться. В заведениях морских очень много недостатков, но в чем они состоят и как их исправить? Вот чего я от вас ожидаю. Не торопитесь. Делайте ваше дело как вам удобнее и как вам позволят ваше время и свобода от других занятий.

Я упомянул о программах.

— Да, — сказал он, — программы надо хорошенько рассмотреть и привести в порядок. В военно-учебных заведениях они хорошо составлены, но как идет самое дело — я не знаю, но наружность хороша.

По этим словам и по тону, каким они были сказаны, видно, что великий князь не очень доверяет программам и наружному процветанию наук в военно-учебных заведениях. Он был очень приветлив и в немногих своих речах обнаружил много ума и прекрасное направление. Он понимает, как много у нас фальши и властолюбия, хочет правды и доказывает это на деле. Мы вышли от него совершенно довольные им. Великий князь не только хорошо говорит, но даже красноречиво. У него во всем преобладает стремление к правде и ясности.

От него я и Давыдов заехали к министру сообщить о результате нашего представления великому князю.

10 апреля 1855 года

Опять нездоров.

11 апреля 1855 года

Несмотря на нездоровье, осматривал вместе с другими морской корпус. Я веду записку моих наблюдений.

13 апреля 1855 года

Поутру заседание академии. Читали часть областного словаря на букву Б: бабник, бабить и прочее.

Сейчас от министра. У него был личный доклад государю. Не знаю, почему Авраам Сергеевич дал направление делу о цензуре не то, какое мы с ним порешили после нашего совещания. Вместо того, чтобы прочесть ему заготовленную записку, он на словах объяснил ему; вышло не то, что могло и чему следовало выйти. Министр налег на Комитет 2 апреля, но не выразил оснований его зловредности, которые изложены в записке. Государь отвечал, что так как он, министр, теперь сам член этого комитета, то последний уже не может быть так вреден. Об инструкции Авраам Сергеевич вовсе не упомянул, а между тем это было необходимо. Боюсь, чтобы дело не было испорчено.

Еще министр мне сказал, что у него было в портфеле представление меня к Владимиру. Но как государь по другому случаю отказал в награде потому, что представленный к ней не выслужил двухлетнего срока, то он уже не смел доложить обо мне.

Не знаю, зачем он мне это счел нужным именно теперь сказать и как это понимать. Тут какая-то хитрость. Но зачем, чего он хочет ею достигнуть?

По всему, однако, видно, что нынешний государь хотя и благоволит к нам, но не с излишком, как последнее время покойный.

Он, впрочем, согласился, чтобы генерал-губернаторы не были попечителями. Мера полезная, о которой мы много толковали с Авраамом Сергеевичем. При покойном государе мы вряд ли бы добились этого. Но где-то наберут попечителей, как государь выразился, хороших? Надо разом трех.

Объяснялся с министром еще о «Журнале министерства) народного просвещения», то есть о разделе редакции между мною и Сербиновичем. Мне придется тут довольно работать. Я буду получать половину редакторского оклада, то есть 600 рублей. При моем материальном положении и этим нельзя пренебрегать.

18 апреля 1855 года

Обед у министра по случаю возвращения профессорам и учителям пенсиона на службе. Тут были, между прочими: Я. И. Ростовцев, попечитель Московского университета, Назимов, министр финансов, Брок, товарищ его Норов, генерал Милютин, Шульгин, Остроградский и т. д. Вот люди всё высшего ранга, могущество и цвет чиновного мира, а нельзя себе представить ничего пустее разговоров за обедом и после. Всех лучше был Яков Иванович, который много шутил, если не остроумно, то по крайней мере весело. Был тут еще один сановник. Боже мой, что за физиономия!

19 апреля 1855 года

В городе много толков о цензуре. Тут, как и в большей части толков и слухов, есть правда и ложь. Сам Авраам Сергеевич, к сожалению, подает повод к преувеличениям. Цензура составляет самый деликатный и наболевший нерв нашей общественной жизни: до него надо дотрагиваться осторожно.

20 апреля 1855 года

Наша гражданственность еще не сложилась, потому что у нас нет главного, без чего бывает сожитие, но не гражданственность, а именно: духа общественности, законности и