Читаем без скачивания Одиссея генерала Яхонтова - Анатолий Афанасьев

Подводя итоги затянувшейся беседе, Бейкер сказал:

— Не будем пока списывать со счетов этого генерала. Его репутация в России, насколько я понял, ничем не подмочена. Каковы бы ни были его эмоциональные всплески, но он все-таки из группы Керенского. А Керенский, джентльмены, во всей истории России — самая благожелательная для нас фигура. На посла Бахметьева надо посильнее надавить. Просьбу полковника Николаева я выполню и встречусь с этим чудаком. А вы, Билл, — обратился министр к Грейвсу, — напишите ему о том, что по закону в нашу армию можно поступить лишь солдатом. Но очень вежливо — кто знает, что станет завтра с этой взбесившейся Россией и кто кем там окажется…

На следующий день министр Бейкер принял Яхонтова, который вручил ему меморандум о перспективах участия русских офицеров в продолжающейся войне. Принял Яхонтова и начальник штаба генерал Марч. Оба были любезны, но Яхонтов понял, что времена Лафайета и Костюшко прошли. Его шпага явно не заинтересовала военных руководителей Америки. Со временем он и сам понял книжную романтичность, если не сказать — комичность своих вашингтонских планов, но тогда, в 1918-м, он был задет всерьез. В письме, подписанном генералом Уильямом С. Грейвсом, Яхонтов уведомлялся, что по американским законам иностранец не может быть принятым в армию Соединенных Штатов в чине генерала; он должен начинать карьеру с солдата. Последним пунктом контактов Яхонтова с американским военным ведомством был ленч, на который его пригласил полковник, занимавшийся, как он отрекомендовался, паблик рилейшнз — связями с общественностью. Впервые услышал тогда Виктор Александрович этот американский термин. Разговор шел, как вспоминал он много лет спустя, «обо всем и ни о чем». Видимо, Яхонтов, испытавший внезапное крушение надежд, отнесся к этому ленчу как к ненужному проявлению вежливости с американской стороны. А полковник Смайли в этой беседе уточнял некоторые детали досье на Яхонтова…

Неудачно складывались в Вашингтоне и контакты с русскими. Борис Александрович Бахметьев был назначен на пост посла в США при Временном правительстве. До того он был профессором гидравлики в Петроградском политехническом институте, считался человеком весьма либеральных убеждений. Яхонтову показалось, что он сумеет склонить дипломата-новичка к идее принципиального отказа от интервенции. Но наивным оказался он сам. Поддакивая Яхонтову, Бахметьев в то самое время планировал — не без подсказки со стороны госдепартамента — организовать в Вашингтоне секретную конференцию оказавшихся за рубежом русских политических деятелей. Яхонтов сильно ошибался: недавний профессор гидравлики уже вошел во вкус политиканства. Ему интересно было послушать непосредственного очевидца октябрьского переворота, но рассуждения генерала о том, что русские дела следует решать только русским, профессор считал сентиментальной чепухой. Какими угодно варягами: кайзером, микадо, а еще лучше — сапогом демократической Америки, но большевизм должен быть раздавлен! Ну, и конечно, срабатывала старомодная вежливость, которую Виктор Александрович принял за колебания.

Иное дело Сукин. Этот американизированный молодой человек в сверхмодных очках необычно большого размера не считал нужным дипломатически поглаживать по головке собеседника. Сукин был нескрываемо одержим идеей интервенции в свою страну.

Через несколько дней Виктор Александрович покинул американскую столицу, съездил в Сан-Франциско за семьей и перевез ее в Нью-Йорк. Милейший Михаил Михайлович Устинов помог найти квартиру на Риверсайд-драйз, набережной реки Гудзон.

— Мне нравится, — сказала Мальвина Витольдовна, — в сумерках мы будем воображать, что это Нева.

— Ничего, дорогая, потерпи немного, — Яхонтов положил жене руки на плечи. — Когда все кончится, мы еще заведем квартиру с видом на настоящую Неву.

— Когда, Виктор?

— Я не верю тому, что сегодня сообщила «Таймс» («Нью-Йорк таймс» снова преподнесла сенсацию: большевики сожгли Москву и возмущенные москвичи сбросили их власть), но ведь не может же это длиться вечно.

— Не вечна и наша жизнь…

— Мы будем жить долго и счастливо. Я тебе обещаю.

Сибирская авантюра

Воистину фарсом выглядит повторение исторических событий. Таким фарсом было учреждение 8 сентября 1918 года в Уфе «Всероссийской» антисоветской власти. Это было балаганным повторением 7 октября 1917 года, когда, напомним, в Петрограде открылся Предпарламент. Изменились декорации — уже не великолепный Таврический дворец, а провинциальная «Сибирская гостиница» в заштатном городке. Но главные куклы спектакля были точно те же. «Бабушка русской революции» Е. К. Брешко-Брешковская произнесла краткую, но прочувствованную вступительную речь и передала председательское место все тому же Н. Д. Авксентьеву. Ровно одиннадцать месяцев прошло со дня рождения давно уже покойной петроградской «говорильни». Как уже давно подметили газетные остряки, «бабушка русской революции очень невзлюбила свою внучку». Авксентьев успел посидеть в Петропавловке, откуда его великодушно отпустила Советская власть под честное слово не заниматься контрреволюцией. В тюрьме, свидетельствовали сидевшие с ним антисоветские деятели, Авксентьев проявил себя неунывающим рубахой-парнем: всех веселил, пел куплеты, рассказывал еврейские и армянские анекдоты.

В Уфе Авксентьев становился главным героем еще одного ныне забытого исторического анекдота. Но в отличие от анекдотов, рассказываемых на пикниках и в тюремных камерах, анекдоты исторические хоть и смешны, но нередко и страшны, ибо льется в них не бутафорская, а настоящая человеческая кровь. Директория во главе с Авксентьевым, сформированная в сентябре 1918 года в Уфе, была результатом сложнейшей игры закулисных антисоветских сил — от черносотенцев до меньшевиков. Всех их объединяла ненависть к большевизму. Разумеется, в газетах, не считая советских, об этом не писали. Писали о другом:

о том, что в измученной России наконец-то вспыхнул маяк надежды на демократическое разрешение кризиса;

о том, что в Уфе собрались истинные демократы, в том числе многие члены разогнанного большевиками Учредительного собрания, то есть народные избранники;

о том, что уфимская Директория — это не ярая контрреволюция действующей на юге Добровольческой армии и не экстремизм большевиков, а искомая золотая середина;

о том, что Директорию составили люди безупречной политической репутации, известные борцы за подлинную демократию во главе с самим Н. Д. Авксентьевым;

и наконец, о том, что авторитет Директории растет в стране не по дням, а по часам, что, подобно магниту, уфимская Всероссийская власть притягивает к себе все здоровые политические силы; поддерживает ее и взбунтовавшийся на железных дорогах России чехословацкий корпус, и Сибирское правительство, и даже монархист, глава Оренбургского правительства А. И. Дутов и — внимание, господа! — говорят, что Директорию вот-вот признают союзники: Англия, Франция, США…

Ну разве этого было мало прекраснодушным российским либералам? Виктору Александровичу Яхонтову во всяком случае этого оказалось вполне достаточно, и, оставив жену и дочь в Нью-Йорке, он сломя голову бросился в Россию. Пока он пересекал Американский континент и Тихий океан, а затем и Японское море, прошло немало времени. В долгом пути, глядя на океанские волны, Яхонтов неотступно думал о России. Он боялся опоздать, нет, не для того, чтобы занять какую-то должность, не отхватить что-либо себе лично, нет, он боялся опоздать к началу нового поворота внутрироссийского конфликта. Яхонтов боялся, что после падения Москвы и ликвидации большевистского режима демократия, то есть уфимская Директория, может подвергнуться удару справа. Офицерский корпус Добровольческой армии, обозленный большевистскими перехлестами революции, может выплеснуть с водой и ребенка. Вряд ли, рассуждал Яхонтов, в чисто военном смысле хрупкая российская демократия справится с вооруженной монархической контрреволюцией. Иными словами, он опасался, как бы генерал Алексеев не свалил Авксентьева, благоразумно выждав, пока Авксентьев свалит Ленина.

Иные политические комбинации видел для России старый знакомый Яхонтова, плывший тем же рейсом. Это был французский генерал Жаннен. Когда-то он состоял при ставке покойного царя, и там, в Могилеве, Яхонтов с ним и встретился впервые. Сейчас Жаннен плыл во Владивосток, чтобы принять командование над чехословацким корпусом. По его мнению, «революционный абсурд» в России следовало срочно привести к концу. Генерал Жаннен считал, что власть в стране должна оказаться в крепких руках. Интервент из Французской Республики полагал, что наилучшим российским Наполеоном мог бы стать знаменитый террорист Борис Савинков, который уже показал себя зрелым государственным мужем, побывав министром во Временном правительстве, и теперь активно борется с большевиками. Яхонтов не спорил с французом. Он лишь отметил, что генерал Жаннен не испытывает никакой неловкости, рассуждая о методах наведения порядка в России. Впрочем, чего удивляться, если многие русские — взять какого-нибудь Сукина или того же Крупенского, не говоря уж о нью-йоркских офицерах из «Флатайрона», — готовы призвать на родную землю любых «варягов», лишь бы избавиться от большевиков. Так что Яхонтов вынужден был признать, что бесцеремонность Жаннена в разговорах с ним психологически оправданна.