Читаем без скачивания Одиссея генерала Яхонтова - Анатолий Афанасьев

— Спасибо, Виктор Александрович. Извиняйте, но спрошу: а вы-то как, со службы, выходит, ушли?

Яхонтов вкратце рассказал свою историю, и Федор необычайно обрадовался:

— Дык хорошо! Выходит, вы не белый, Виктор Александрович, против своих не пошли.

— Против своих, Федор, я ни с кем и никогда не пойду, — твердо и серьезно сказал Яхонтов. — Давай-ка присядем, и расскажи мне, братец, про себя.

Путь этого калужского парня в Америку был точно таким же, как и у тысяч его земляков. Вернувшись из армии в родную деревню, он не захотел делиться со старшим братом; которому к тому времени приходилось кормить уже шесть ртов, и подался за океан, где, по рассказам верных людей, земли и работы хватало на всех. Поначалу, конечно, было тяжко, так тяжко, что думалось Федору — все, шабаш, больше не выдержу. К тому же «ходил как глухой» — штрафы, вычеты, ругань, но силушка, упрямство, ну и, конечно, помощь земляков выручили. В конце концов научился и по-английски. Вкалывают здесь так, что чертям тошно, но и заработать можно — вот какую экономическую оценку Америке дал Федор Плотников. В его устах она звучала в общем-то похвалой. Зато «по душевной части», считал он, здесь как у лихих людей на постоялом дворе, куда полиция не заглядывает. Здесь, по словам этого бывшего русского крестьянина, не то что в деревне, где люди себя уважают, здесь каждый норовит всех остальных надуть, обжулить, обмануть, потому как ни у кого ни стыда ни совести.

Яхонтова такая резкость удивила. Он спросил Федора, какие же у него отношения с товарищами по работе. Федор долго втолковывал своему бывшему ротному, что на фабрике у них мужики, в общем, хорошие, только все-то они народ приезжий — «с Ирландии, с Италии, поляков много, ну наши, русские, само собой», а вот мастера и «все начальство» — американцы. Делают хитро, рассказывал Федор, смену и людей к соседним станкам подбирают нарочно из разных наций, чтоб языками не чесали, не теряли времени. Более того — грекам наговаривают на русских, полякам — на итальянцев. Но мы, рабочие, сказал Федор Плотников и сжал кулак, эту буржуйскую тактику разгадали и перед хозяевами выступаем единым фронтом. Все вступили в юнион (слова «профсоюз» по-русски он, видимо, не знал).

Яхонтов слушал внимательно, но большого интереса к особенностям классовой борьбы в США он тогда не испытывал. Его взволновало другое. Поразила Виктора Александровича чудовищная разница в разговорах с соотечественниками, которые волею случая произошли подряд — в клубе на Пятой авеню и в Центральном парке. Поразительное несовпадение, если не противоположность, интересов, языка, системы ценностей. Яхонтов задал своему бывшему солдату несколько вопросов о Родине и узнал поразительные вещи. Оказывается, сразу же после большевистского переворота в Россию стали возвращаться многие такие эмигранты, как Федор. Одни говорили: а чего теперь в России не жить, земля теперь наша, и власть наша — рабоче-крестьянская. А другие говорили: коммуния — это хорошо, образовали коммуны — здесь, в Америке, — и ехали. В клубе у любезного Михаила Михайловича Устинова об этом не говорили! Сам Федор Плотников не прочь был бы вернуться, но он уже, по его собственным словам, от крестьянского дела отошел и работает на таких машинах, которых в России еще нет. Ехать, он считал, ему пока рано.

Да, любопытный, очень любопытный получался разговор. Стемнело, и они зашли в ближайшее кафе, где проголодавшийся Федор съел сосисок и выпил пива, а Яхонтов — апельсинового сока. Именно здесь бывший правофланговый нечаянно подбросил своему бывшему ротному одну идею, оказавшуюся весьма плодотворной.

— Жалею вот, что совсем неучен, — вздохнул он. — Ведь вы меня, Виктор Александрович, читать-писать научили. Все беседы ваши помню, и про недра земные, и про древних славян, и про Пушкина. По правде сказать, с тех пор только и выучил, что по-английски балакать.

— Ну, положим, не только, Федя, — поправил его Яхонтов. — Профессия у тебя. Раньше ты, кроме винтовки, никакого механизма не знал, а теперь сам говоришь — на каких-то необыкновенных машинах работаешь. Да и мир повидал… Но ты прав, Федор, прав. Учиться надо, и знаешь, братец, особенно сейчас, когда у нас в России происходят события, которые без учения не понять. Прежде всего — без знания истории, ибо, не зная прошлого, нельзя правильно оценить сегодняшние поступки людей и тем более предвидеть, что будет завтра… Вот что, Федя, позвони-ка мне по телефону.

И Яхонтов дал ему свою визитную карточку. К его полному изумлению, его бывший солдат дал ему свою. У рабочего — визитная карточка! Воистину Америка — страна чудес. На карточке старый знакомец Яхонтова значился как Фред Карпентер.

— Это по-ихнему Федя Плотников, — пояснил Фред. — Полез в кузов — так и называйся груздем.

Долго не мог заснуть в тот день, столь богатый встречами, Виктор Александрович. Вспомнилось ему, как когда-то, молодым офицером, пришел он к своему полковнику с проектом: за время службы всех солдат поголовно выучивать грамоте. Так можно без дополнительных затрат быстро поднять образовательный ценз в империи. Полковник усмехнулся в усы, ласково тронул молодого человека за плечо:

— Голубчик! Армия — не университет.

Потом он подумал, что, останься Федор Плотников на Родине, он, вполне возможно, стал бы большевиком.

Но главное, что он вынес из сегодняшних разговоров, это было чисто практическое решение: нужно учить этих Плотниковых. Да, да, учить их здесь, в Америке, как когда-то он учил их в полку.

Идеей заняться просвещением трудовой русской эмиграции Яхонтов поделился с несколькими знакомыми интеллигентами, и многие горячо откликнулись на этот призыв. Среди них был авторитетный профессор Йельского университета Петрункевич. Составили программу, распределили обязанности, придумали название для этого учебного заведения. В дореволюционные годы, устраивая подобного рода предприятия, петербургская меценатка графиня Панина назвала его народным университетом. Вспоминая о своем нью-йоркском детище, Яхонтов говорил, что это, в сущности, была школа ликбеза. Но в те времена это слово ему еще не было знакомо. Да и надо было польстить самолюбию взрослых учеников. Потому назвали «Русский академический институт». Яхонтов исполнял в нем обязанности декана и читал лекции по русской истории. Потом он их собрал и издал отдельной книжечкой, так и назвав «Беседы по русской истории». Через два года «Русский академический институт» распался из-за политических расхождений среди преподавателей. Яхонтова к тому времени уже не было в Нью-Йорке. Но это потом, а пока, в 1919-м, Виктор Александрович с жаром отдавался просветительской работе.

Несколько слов о пользе ликбеза

Ни Яхонтов, ни Петрункевич, никто из лекторов «Русского академического института» не мог предвидеть, что старая западная русофобия, которой не в последнюю очередь болела и Америка, соединившись с ненавистью к большевизму, а значит, и к его колыбели, к стране, где он возник, даст очень скоро чудовищный и уродливый приплод — целую рать советологов, кремленологов, всяческих «экспертов» по русским и советским делам. Для того чтобы объяснить, как ненавистный большевизм мог утвердиться в России, легион ученых мерзавцев занялся — и до сих пор занимается — тем, что клевещет на нашу страну. Отнюдь не с 7 ноября 1917 года мажут эти мерзавцы дегтем нашу историю. Они мажут ее с самого начала, причем начало каждый из них волей у себя на свободном Западе придумать каким угодно. Одни в отцы и деды записывают нам верующих в бога Одина и валькирий полудиких германцев с севера Европы, другие — не менее диких иудеев-хазар с ее юга, третьи так даже и китайцев. По все единодушны в том, что история России есть беспрерывная цепь заимствований со всех концов света за полным отсутствием своего. Все единодушны в том, что Россия ничего не дала миру, что русским нечем и некем гордиться. Русская дикость, мрак, невежество, грязь и погромы — вот из каких кирпичей складывали архитекторы ненависти постамент для жуткого чучела — фигуры русского большевика. Его не в переносном, а в прямом смысле рисовали тогда с ножом в зубах, да и сейчас рисуют. И кирпичи в постаменте для антисоветского пугала те же.

А что же было в 1919-м? Ведь не случайно шустрый калужанин Федор Плотников сменил свое имя на Фред Карпентер. Дело-то было не только и не столько в трудном произношении его фамилии. Быть русским означало быть подозрительным, если не опасным. И плюс еще диким. Из песни слова не выкинешь. Кое-кто «уходил из русских», стыдясь своего происхождения или боясь его последствий. Комплекс национальной неполноценности — страшная вещь.

Лекции в нью-йоркском ликбезе были профилактическим лекарством от этой болезни. Подавляющее большинство его учеников, думая о Родине, вспоминали только родную деревню. Здесь они узнавали о татарском нашествии, о Смутном времени, о реформах царя Петра, об Александре Невском и Дмитрии Донском, о Ермаке и о том, что когда-то Аляска принадлежала России, о Ломоносове и о декабристах. Здесь усталых после смены рабочих, которые не ходили ни в оперу, ни в симфонические концерты, учили обращать внимание на афиши и замечать, что там очень часто встречаются русские фамилии — Чайковский, Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков, Рахманинов. Надо было дать ученикам сознание того, что они, русские, не лыком шиты. Многим из русских американцев это помогло, вернее сказать — помогало в течение всей жизни.