Читаем без скачивания ПОСЛЕДНИЕ ХОЗЯЕВА КРЕМЛЯ - ГАРРИ ТАБАЧНИК

На прием он прибыл в одном из своих новых, прекрасно сшитых костюмов. Видимо, проинспектировав перед отлетом в Америку свой гардероб, он пришел к заключению, что в таком виде появляться за океаном нельзя.

Его самолет меняет курс и перед прилетом в Англию делает остановку в Риме. Здесь в ателье знаменитого дизайнера неожиданно возникает советский посол и просит немедленно, бросив все, отправиться с ним в посольство.

— Зачем? — спрашивает удивленный хозяин.

— Увидите, — отвечает посол.

Дизайнер, действительно, увидел дожидавшегося его генсека. Ему было предложено за несколько часов изготовить три костюма. О цене разговора не было. Через несколько часов костюмы были доставлены. И дизайнеру было вручено 12 тыс. долларов. Наличными. Однако среди этих костюмов не было полагающегося на приемах смокинга. От него генсек отказался наотрез.

Возможно, он вспомнил, что ответил герой народных анекдотов Василий Иванович Чапаев на вопрос своего верного ординарца Петьки. Как гласит анекдот, отправляясь на международную конференцию, Петька спросил своего шефа, захватил ли тот смокинг. На что Василий Иванович, вовремя заметив надпись „Ноу смокинг”, резонно возразил: „Вишь, Петька, какой ты необразованный. Смокинги-то запрещены!”

Хотя в багаже генсека смокинга не оказалось, мадам Горбачева от вечерних туалетов решила на воздерживаться. Наоборот, она получала очевидное и вполне понятное удовольствие от их демонстрации. Такая семейная несогласованность явно противоречила заявлению генсека о том, что он обсуждает с Раисой Максимовной все вопросы.

До этого Горбачева побывала на приеме у вдовы бывшего американского посла в Москве в 1943—1946 гг. Аверелла Гарримана. Здесь она произвела впечатление классной дамы или „царицы”, как ее называли в Москве, без умолку говорящей и не дающей никому вставить слово. Наряды ее, однако, по мнению знатоков, не всегда были к месту и уступали во вкусе туалетам Нэнси Рейган от Гальяноса. Затем Горбачева сумела за короткое время показать вашингтонцам свои три шубы, подтверждая оброненное ее мужем замечание о том, что „эта женщина мне обходится дорого”. Поскольку генсек часто подчеркивал свою верность Ленину, вспомнили и о его супруге Надежде Константиновне Крупской, которую нельзя было назвать привлекательной, но которой нельзя было отказать в скромности.

Раиса же Горбачева своей демонстрацией туалетов полностью оправдала данное ей на родине прозвище „Одежды Константиновны”.

Один из моих советских знакомых, присутствовавших на приеме в Белом Доме, сказал:

— Ты знаешь, я смотрел на всех этих американцев, буквально излучавших благополучие и довольство жизнью, затем поглядел на свой тусклый московский костюм, и мне стало стыдно, за так называемую великую державу, которую мы представляем. Мы выглядели нищими в наших самых парадных одеждах.

Нищета советских гостей давала себя знать не только в их внешнем виде, на что, в общем-то, можно было бы не обращать внимания. Не только в том, что испытывавшие недостаток в долларах, они предлагали обменять в магазинах радиотовары на советскую икру. Не только в том, что, зайдя в дешевый магазин на Висконсин Авеню, они с удивлением спрашивали, сколько можно брать товаров в одни руки, и не верили своим ушам, когда им отвечали, что можно брать, сколько хочется. Гораздо серьезнее была та нищета, которая обнаруживала себя, например, в пресс-центре, где рядом сидевшие американские и советские журналисты представляли разительное зрелище. У американцев в руках портативные компьютеры и переносные телефоны, мгновенно соединяющие их с редакциями, а у советских — ручки и блокноты. И это заставляет усомниться в официально рассчитанном исчислении советской технической отсталости сроком в 12 лет. Этот срок намного длиннее. Взять хотя бы такой пример. На американских дорогах сплошь да рядом видишь за рулем женщин самого разного возраста. Сколько советских женщин за рулем? Сколько за рулем женщин пожилого возраста? Владение водительскими правами — это не только право на вождение автомобиля. Это мобильность, это независимость. Это делает женщин равноправнее, чем все лозунги о равноправии.

Подписав договор о ликвидации ракет средней и меньшей дальности, по которому должно быть уничтожено 1625 советских и 859 американских ракет, обменявшись с Рейганом авторучками, помахав американцам, выскочив из лимузина на Коннектикут Авеню, Горбачев отбыл в Москву. Свой визит на берега Потомака он охарактеризовал как „важнейшее событие в мировой политике”. Президент Рейган заявил, что вашингтонская встреча „осветила небеса надеждой для всех людей доброй воли”.

Оценки прессы были различны. „С подписанием договора человечество сделало один небольшой шаг от опасности ядерного столкновения. Нельзя недооценивать важности этого первого шага”, — писала одна газета. „Нет абсолютно никаких доказательств того, что Горбачев заслуживает доверия, — охлаждала горячие головы другая лондонская газе-та.-То, что он прочел Макиавелли так же хорошо, как Маркса, не является причиной для того, чтобы доверять ему. От этого он может стать не менее, а более опасным”.

Его поездка не устранила неустранимое. Максима Бернарда Броди, высказанная в 40-х годах и гласящая, что „ война немыслима, но не невозможна, и потому мы должны думать о ней”, по-прежнему остается и будет оставаться в силе, пока существует Советский Союз.

СТАРОЕ ВИНО В НОВЫХ МЕХАХ

Неожиданное исчезновение генсеков из Кремля в 80-е годы стало уже традицией. Они не переодеваются в халаты дервишей, чтобы, подобно Гарун- аль-Рашиду, неузнанными побродить по базару и послушать, о чем говорит народ. Недаром в сказках Шехерезады правление Гаруна аль-Рашида называется „золотым веком”. Про тот „золотой век”, который длится в Советском Союзе не „1000 и одну ночь”, а уже восьмой десяток лет, говорят, что жить в нем — все равно что в сказке: чем дальше, тем страшнее. Поэтому, в отличие от халифа УШ века, генсеки XX века по рынкам ходить не решаются. Они боятся быть узнанными и боятся услышать, о чем говорит народ. А ставить его в известность о том, куда делся правитель, и вовсе считается необязательным. Чем меньше о власти известно, тем она загадочнее, непредсказуемей. Она становится таинственной, как фокусы факира. И от нее, как и от них, не знаешь чего ожидать. Она, приобретает грозный, мистический облик. Осенью 1987 года, следуя традиции своих предшественников, Горбачев тоже исчез.

Позднее, описывая Брежнева, советский автор Бестужев-Лада заметит, что он был „типичным секретарем обкома того времени — не лучше и не хуже двух-трех сотен своих коллег, практически управлявших страной”. А что выделяло Горбачева, какими выдающимися качествами обладал он, каков его интеллектуальный уровень, что знали обо всем этом советские граждане? Похоже, что ответ на эти вопросы генсек хотел дать своей книгой о перестройке и новом мышлении — и не только для своей страны, но и для всего мира. Но у того, у кого хватило терпения дочитать до конца вышедшую незадолого до прибытия генсека в Америку его книгу, образ выдающегося мыслителя она не создавала. Скорее, наоборот.

Возникало впечатление, что проведенные Горбачевым осенью 87-го года несколько недель в Крыму, когда гадали, куда он исчез, а он, как выяснилось, писал свою книгу, могли быть использованы лучше. Автор книги представал „типичным секретарем обкома” весьма среднего уровня, так и не сумевшим выпрыгнуть из рамок привычных схем, не знающим или намеренно искажающим историю, излагающим свои мысли убогим языком, с сильным влиянием улицы.

О чем же хотел сказать своей широко разрекламированной книгой прибывший в Америку первый советский руководитель, выросший и сформировавшийся при советской власти? Никаких открытий, никаких новых идей для западного читателя в ней нет. Преподносимые в ней „новые” идеи новы лишь для советских руководителей. Для западной публики их новизна в том, что в Кремле теперь стали повторять давно известное на Западе. Так, выдаваемый за откровение призыв к осознанию „всеобщей взаимозависимости” был высказан А. Эйнштейном почти четыре десятилетия назад, когда он писал о том, что „чувство ответственности человека не останавливается на границе его страны”. В Советском Союзе, где как раз в то время кибернетика называлась „реакционной лженаукой, возникшей в США”, а учение о наследственности, разработанное Менделем, объявлялось „ложным, метафизическим”, понять мысль отца теории относительности не могли. Этот разрыв лучше, чем что бы то ни было, характеризует степень осталости советского мышления. Понадобились десятилетия, прежде чем объявленные ложными науки были признаны в Советском Союзе и был принят и признан старый призыв Эйнштейна.

Великий физик сделал свое заявление искренне, искренность же Горбачева вызывает сомнения. Особенно, когда после уверений в том, что можно было достичь важных американо-советских соглашений еще в начале 80-х годов, он восклицает: „Сколько потеряно времени, средств на гонку вооружений и человеческих жизней!”