Читаем без скачивания Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919) - Владимир Хазан

В.А. Бурцев, вспоминая впоследствии о Белецком и Хвостове, писал:

…Я наперед знал, что надо встретиться без вражды и что прошлое есть прошлое, а что у всех нас мрачное настоящее, что теперь есть много, о чем поговорить нам всем, как о чем-то общем. Я встретился с ними без какой-либо вражды, и мы скоро заговорили с полным доверием друг к другу (Бурцев 1933: 12).

Другой мемуарист, Л.А. Кроль, со слов Н.М. Кишкина, рисовал еще более пасторальную сцену в «Крестах»:

Играют в винт. За столом визави – бывший военный министр Сухомлинов20 и эсер Рутенберг (убийца Гапона); их партнерами являются бывший директор департамента полиции Белецкий и видный эсер (кажется, насколько мне не изменяет здесь память) Авксентьев21. За игрой наблюдают Кишкин, Бурцев и другие.

Сухомлинов, уже почти впавший в детство, с трудом отличающий туза бубен от туза червей, сделал нелепый ход. Рутенберг мало стесняется в выражениях, негодуя по поводу ошибки: «Если бы я знал, что вы такой сердитый, то я не сел бы играть с вами», – шамкает Сухомлинов. – «Кто? Он? – восклицает Белецкий. – Да еще ни один человек не создавал столько хлопот в Париже нашим филерам, как он». И эти вчерашние, а может быть, и завтрашние враги, сегодня объединенные общим несчастием, живут общим интересом. Белецкий и Бурцев мирно спорят по вопросам так интересующей их, хотя и с разных сторон, общей специальности (Кроль 1922: 21).

Ср., по всей видимости, эту же сцену, которую, со слов все того же Н.М. Кишкина, передает С.П. Мельгунов (путающий Сухомлинова со А.И. Спиридовичем):

Судьбы людей неисповедимы. Наступило время, когда Бурцев и Спиридович сидели уже вместе в Петропавловской крепости, может быть, даже в одной камере. Многое, вероятно, Бурцев здесь узнал и того, о чем прежде не догадывался. Мне, со слов Кишкина, рассказывали о таком инциденте.

Играют в винт Кишкин, Бурцев, Авксентьев и Спиридович. Можно ли было прежде представить себе подобное сочетание. Жаль, что картина эта не запечатлена фотографией (Мельгунов 1964: 141).

О том, что непримиримые в прошлом враги были поставлены в рамки ведения чисто словесных баталий, вспоминал позднее А. Аргунов:

Щегловитов и Сухомлинов становятся частыми моими гостями. Если дверь в камеру не закрыта, они, идя на прогулку, заходят и заводят беседу, пока часовой не окликнет. А окликает их он резко, не так, как Пуришкевича22. Вид у всемогущих царских министров пришибленный. Щегловитов в своем поношенном пальто с потертым бобром держится еще не без осанки; в нем видна породистость. Но Сухомлинов, с вечной полуулыбкой на лице, совсем жалок и выглядит паралитиком. Разговаривает обычно один Щегловитов. Разговор не прямой, издалека. «Вот что непонятно, г. Аргунов, каким образом вы, редактор социалистической газеты и член Учр<едительного> Собрания, тоже находитесь при нынешнем правительстве в одиночном заключении и притом без предъявления какого-либо обвинения или статьи». И дальше сравнение с прежним режимом, когда господствовал закон. Видимо, хочется человеку разобраться в положении вещей и, главное, заглянуть в будущее, которое его ждет. Но делает он это не просто. Сильно раздражает манера его ссылаться на прошлое, на закон. Знали ведь хорошо этот щегловитовский закон! Пришлось напомнить об его «законе», о произволе, о бессудных расправах. Беседы временно оборвались, а вскоре и совсем прекратились. Стало не до них (Аргунов 1925: 107-08).

В эту экспрессивную картину, создаваемую совместными усилиями непримиримых вчерашних врагов, разделивших общую участь узников новой власти, органично вплетается краткий мемуарный набросок Рутенберга, обнаруженный нами в RA и относящийся, по всей видимости, к началу 30-х гг.:

Иван (Григор? Гаврилов?23) Щегловитов. Знал о нем, как всякий, умевший читать, в России. Узнал его в Петропавловской крепости. Когда был, как и он, арестован у большевистского правительства конца <1>917-го – начала <1>918-го годов.

Нелегко вообще сидеть в одиночном тюремном заключении при самых крепких нервах и «нормальных» условиях24. Сидеть в тюрьме революционеру у революционеров во время революции – утомляющий нервы абсурд по существу своему.

Однажды в сырой осенний вечер тяжело стало на душе. Почти невыносимо. Позвонил дежурному солдату принести что-то и попросил оставить открытой дверь в коридор, покуда вернется. Вышел в коридор. Там сидели Щегловитов и Сухомлинов, которых знал по портретам. Подходит Щ<егловитов>.

– Вы г. Рут<енберг>?

– Да.

– Разрешите представиться. Я Щегловитов.

Раскланиваюсь. – Пожалуйста.

– Это генерал Сухомлинов.

Раскланиваюсь.

Щегл<овитов> говорит:

– Хотел спросить Ваше мнение о происходящем сейчас в России.

Молчу. Жду.

– Не думаете ли Вы, что во всем происходящем есть большая доля мести и злорадства<?>

– Вы хотите сказать, что евреи, участвующие в теперешнем правит<ельстве>, сознательно или бессознательно мстят за специфические преследования евреев как таковых?

Молчит.

– Вы ошибаетесь. Я тоже еврей и сижу здесь с Вами. Ленин и Луначарский дворяне и ответственны за жестокость и ненависть России не меньше евреев – Троцкого и Зиновьева. Разрушительные элементы России и среди евреев и среди неевреев и созданы не евреями, а бывшим вашим правительством.

– Но не думаете ли Вы…

Появился солдат. Надо было идти по камерам.

Через несколько дней в камеру ко мне приходит вольноопределяющийся. Представляется: – Я член совета солдат крепости. Господин Щ<егловитов> обратился к нам с просьбой разрешить ему повидаться с Вами. И ехидно ухмыляясь, предлагает – если Вы, товарищ, хотите его видеть, мы ничего против не имеем.

– Отчего же. У меня свободного времени сейчас достаточно.

– Он просит, не можете ли принять его сейчас, в 4 часа.

– Нет, сегодня не могу. Но завтра в 4 часа могу его видеть.

Большая сводчатая мрачная камера крепости № 42. Привинченная к каменному полу железная кровать и стол. В углу параша. Под потолком небольшое окно25. Все убранство, кроме обитой железом с «глазком» двери. Сидим оба на моей кровати. Бывшие когда-то враги. Теперешние товарищи. По крайней мере по тюрьме.

Бывший всемогущий министр царского правительства Российской имерии, несомненно большой государственный человек, по-своему любящий родину, тонет внутренне, надо хвататься за соломинку. И эту соломинку <запись обрываетсях

Добавим к этой обрывающейся, к сожалению, записи еще один рутенберговский рассказ – о словесных поединках между вчерашними неприятелями, приводимый Н. Сыркиным в его очерке о Рутенберге: