Читаем без скачивания Андрей Боголюбский - Алексей Карпов

Брак Юрия с грузинской царицей продлился два с половиной года[213]. За это время он успел совершить несколько весьма успешных походов, показав себя незаурядным полководцем. Уже вскоре после свадьбы «царь руссов и абхазов» (то есть грузин — так называет его источник) разорил Каре; затем во главе войска опустошил «страну парфян» (сельджуков), завладел главным городом этой страны Двином и, «захватив с собою сокровища и пленных», «вернулся назад к совершеннейшей и блистательной Тамар». За этим последовали ещё несколько удачных войн, а также путешествие царя и царицы к границам державы, в частности для совместной охоты.

Идиллии, однако, не получилось. Напротив, отношения между царственными супругами настолько разладились, что спустя два с половиной года Юрий был изгнан из Грузии. Грузинские источники обвиняют во всём исключительно «русского, именуемого скифом», рисуя его облик самыми чёрными красками и обвиняя во всех мыслимых пороках и преступлениях. По свидетельству ещё одного биографа царицы Тамары, автора её жизнеописания, уже вскоре после свадьбы «у русского стали обнаруживаться скифские нравы: при омерзительном пьянстве стал он совершать много неприличных дел, о которых излишне писать», так что всё это причиняло особенные страдания его прекрасной супруге. Помимо «скифского» пьянства и несоблюдения в чистоте супружеского ложа, в вину русскому была поставлена какая-то особая, звериная жестокость в отношении многих представителей знати. По словам того же источника, после обличений царицы «русский ещё более рассвирепел» и «стал совершать ещё более губительные проступки: он даже подверг без причины почётных людей избиению и пыткам путём вырывания у них членов»{389}. Что и говорить, преступления и в самом деле чудовищные! Но при этом часть сановников поддерживала русского царя, так что, наверное, не все в Грузии признавали его исчадием ада. Скорее, можно думать, что к тому времени до крайности обострилась внутренняя борьба в окружении царицы, и царь стал вмешиваться в неё, действуя при этом жестоко и самовластно. Не последнюю роль в его разладе с царицей и её окружением, наверное, сыграло и то, что Тамара так и не сумела родить от него наследника, — а ведь для этой цели Юрия, прежде всего, и приглашали на грузинский трон. (Второй брак царицы оказался удачнее: в 1188 году Тамара вышла замуж за осетинского царевича Давида-Сослана и вскоре родила от него сына, будущего грузинского царя Георгия IV Лашу.) Ну и, конечно, на отношение к нему царицы не могли не повлиять упомянутые пороки «скифа». Вряд ли они были полностью выдуманы хронистами — может быть, лишь слегка преувеличены ими. В результате Юрия вынудили отправиться в новое изгнание, на этот раз в Византию. Тамара провожала его, «проливая слёзы» (что не слишком вяжется с предыдущим рассказом о чудовищных злодеяниях её мужа), и «снабдила его несметным богатством и драгоценностями». Да и сам Юрий казался «несчастен» — и «не столько в виду низвержения его с царского престола, сколько вследствие лишения прелестей Тамар».

Итак, «посаженный в корабль, он прибыл в Константинополь и жил там некоторое время» — а если говорить точнее, то около трёх или четырёх лет. По всей вероятности, к сыну Боголюбского в Империи отнеслись благожелательно — как прежде отнеслись к его дядьям, оказавшимся здесь по воле его отца. Но Юрий не собирался навсегда оставаться у греков. Новое замужество царицы не всем в Грузии пришлось по душе. «…Царство Грузинское находилось в волнении, ибо Тамара, дочь царя Георгия, оставила первого мужа, сына царя рузов, и вышла замуж за другого мужа, из Аланского царства», — записывал в 1188 году современник-армянин{390}. Этим «волнением» и решили воспользоваться Юрий и те, кто жаждал его возвращения на грузинский престол. В 1191 году «скиф» явился в Эрзерум, и на его сторону тут же встали чуть ли не все феодалы Западной Грузии. Мятежники двинулись на Тбилиси, и одно время казалось, что они смогут захватить столицу царства. Царице, однако, удалось собрать верные войска (главным образом из областей Восточной Грузии) и с их помощью разбить восставших. Сам Юрий был передан мятежниками царице — но лишь после того, как Тамара дала обещание отпустить бывшего супруга «без вреда».

Юрия вновь выслали в Константинополь. Но он ещё раз попытался вернуть себе трон. Вскоре после второго изгнания «скиф» появился в Арране (нынешнем Азербайджане), где получил помощь от местного правителя, атабека. Оттуда с арранскими и гянджийскими войсками он совершил набег на Восточную Грузию и, «опустошив внутри страны поля, взял много пленных и награбленного добра». Однако такой поддержки, как в первый раз, у Юрия уже не было. Его войска вновь потерпели поражение, хотя самому князю удалось бежать{391}.

На этом история князя Юрия Андреевича в Грузии заканчивается, более его имя в источниках не упоминается. Есть свидетельство, что вскоре после второй попытки возвращения на трон он умер{392}. Историками высказывалась версия, согласно которой сын «Андрея Великого» был похоронен в Грузии. Предположительно называли даже место его погребения — это существующий и поныне в Тбилиси монастырь Лурджи («Синий монастырь»), именуемый также церковью Святого Георгия, или Андреевской и Иоанно-Богословской — по имевшимся в церкви нескольким приделам{393}.[214] Но правда это или нет, достоверно неизвестно.

На Юрии Андреевиче и обрывается несостоявшаяся династия Андрея Боголюбского. Наследников по прямой линии у первого владимирского самодержца не осталось — ни на Руси, ни в чужой и далёкой Грузии.

Но посмертная история Андрея Боголюбского — это не только история его потомков и преемников на владимирском княжеском столе. Уже вскоре после трагической гибели князя к нему начали относиться как к угоднику Божию и страстотерпцу (то есть мученику, принявшему смерть не от иноплеменников и не за веру, но от своих же единоверцев). Исследователи древнерусской житийной литературы отмечают, что летописная повесть об убиении князя выстроена как княжеское житие: и в своей пространной редакции (в составе Ипатьевской летописи), и в краткой (в составе Лаврентьевской) она «имеет вид отдельного, вставочного памятника», с характерными для жития заголовком («О убьеньи Андрееве»), началом («Убьен бысть великий князь Андрей Суждальский…») и заключительными словами («…во вся веки веком аминь»){394}. Андрей именуется «блаженным», а также «благоверным и христолюбивым» князем; его подвиг уподоблен подвигу святых братьев Бориса и Глеба, первых русских святых, за полтора столетия до него добровольно избравших смерть и отказавшихся от какого-либо сопротивления убийцам. Притом что Андрей, в отличие от братьев, до последнего издыхания мужественно боролся за свою жизнь, притом что характером своим он вообще мало походил на Бориса и Глеба, автор повести изображает его кротким и незлобивым агнцем: даже «вражное убийство слышав наперед до себе», он «ни во что же вмени» его, то есть изъявил покорную готовность принять смерть, — и принял её: «не за друга, но за самого Творца… душю свою положи»{395}. Правда жизни уступает место иной правде — а потому князь и ведёт себя, и рассуждает именно так, как того требуют законы агиографического, житийного жанра. Уподобившийся святым Борису и Глебу, Андрей «кровью умы вся страдания» свои. «Аще бо не напасть, то не венець, аще ли не мука, то не дарове! (то есть не благодать! — А. К.)» — восклицает автор повести, и в этих словах сокрыта главная мысль всего повествования: мученической кончиной князь избавил себя от тех грехов, которые накопил в своей — далеко не безгрешной — жизни, и сподобился посмертной благодати от Бога. Можно думать, что уже в первые годы после его смерти, то есть в княжение если не его брата Михаила Юрьевича, то другого брата, Всеволода, во Владимире стали готовить его церковную канонизацию. Но — не случилось. И всё же Андрея почитали — прежде всего другие князья, его «сродники», готовые обратиться к его небесному покровительству и заступничеству, — как, собственно, всегда обращались в своих молитвах к усопшим предкам русские князья. Подобно тому как святые Борис и Глеб стали образцом для Андрея, он сам сделался образцом для последующих русских князей, принимавших, как и он, мученический венец. Когда весной 1238 года, после битвы на реке Сити, татары убили взятого в плен ростовского князя Василька Константиновича, летописец сравнил его участь с Андреевой: «Сего бо блаженаго князя Василка спричте Бог смерти, подобно Андрееве, кровью мученичьскою омывъся прегрешений своих»{396}.