Читаем без скачивания Орда встречного ветра - Ален Дамасио

— Как ты можешь такое говорить? Тебе не стыдно? На Дальнем Верховье нас ждет Мать-Земля! Там сад Истоков!

244

Сад всех растений, которые ты когда-либо видела, всех деревьев, всех зерен. Все, что ты знаешь, происходит оттуда! Там родилась, рождается и будет рождаться жизнь! Там мы и устроимся жить вдвоем. Девятая форма ветра — это сила прорастания, сила, благодаря которой все растет, Аои. Это ветер оплодотворяет всю землю вплоть до низовья! Я это знаю, и ты это знаешь, разве нет?

— Девятая форма, Степп, — это смерть. Ты во сне разговариваешь. В тебе говорит растительный мир, а не человек. Ты как только выпьешь воды, ты сам не свой! Ороси все знает, она аэрудит! Она мне все сказала!

— Ороси — человек, а не божество. Я слышал, как она с мамой говорила, они даже между собой не согласны насчет девятой формы. И насчет восьмой, кстати, тоже!

— Ты не хочешь от меня ребенка?

— Хочу.

Аои зарылась мне в грудь. Тело ее было такое легкое, такое подвижное. Я закрыл глаза. Слушал, как порыв ветра прокатывался к нам с верховья, как, приближаясь, проделывал дыры в ветвях линейного леса. Вот он прошел над нами и полетел дальше.

— Хочу. Но я хочу увидеть Верхний Предел. Я хочу прикоснуться к Матери-Земле.

— К Матери-Земле? Мать-Земля — это мы с тобой, дурачок…

π Были родители, кто не нашел своих детей. А было и наоборот. Когда Тальвег увидел окаменелое тело своего отца в Лигримской пустыне, то он об этом хотя бы знал заранее. А вот что мать Альмы Лакмила Капис утонула в Лапсанском болоте двадцать пять лет назад, никто Альме об этом так и не сказал. «Да, да, сестричка жива», — продолжали твердить Альме. Вообще, для нас родители

243

впервые умирали, когда нам было лет шесть, от силы семь, в момент разлуки. Затем они умирали во второй раз, от руки известного убийцы: забвения. Но воскресали снова. Для наиболее удачливых. Или же, напротив, умирали в третий раз. Самый худший. Тот, что убивает очнувшуюся надежду увидеть их вновь. Альма так и не пришла в себя.

— Дело не в том, что она мертва. Дело в том, что я столько лет думала о том, кого больше нет, как если бы я все это время была совершенно одна, не зная об этом. Все мои мысли, обращенные к ней, падали в пропасть… Это ужасно.

Вскоре те шестеро из нас, кому посчастливилось увидеть своих родителей в живых, стали вести себя как можно тише. Я старался как можно меньше уединяться с семьей. Хотя удовольствие от этих встреч было глубоко искреннее, и искушение остаться наедине меня не покидало. Ороси оставалась примером такта и понимания. А ее мама мужественно вела с Альмой беседы о Лакмиле. Как можно чаще. Она словно оживляла ее в своих разговорах. Она чувствовала мучительную и неутолимую потребность Альмы знать, какой была ее мама. Степп же пребывал в совершеннейшем счастье. Он не осознавал, какой мукой его радость отпечатывалась на других. Сов решил ввести отца в наш круг, благо у него был такой же прямой, веселый и располагающий к себе характер, и отношения с Эртовом у нас сразу сложились дружеские. Гектиор де Торож, отец Фироста, был почти незаметным, он растворялся в группе. Ястребник частенько оставлял своему отцу птиц, но в остальном привычное добродушие затмевало его ликование.

Оставался, конечно, Голгот. Сказать, что он мало радовался этому семейному единению, было бы страшным эвфемизмом. Возраст наших родителей и их медлительность давали ему повод для бесконечных и суровых насмешек.

242

А присутствие в строю новых людей, пусть даже место им было отведено в самом хвосте Пака, явно было ему не по духу. И это помимо того, что он предчувствовал присущий подобного рода встречам риск того, что наша группа распадется. Что, возможно, некоторые откажутся от цели. Наш смешанный караван на пути к Бобану для него больше не был Ордой. Больше не был его Ордой. А был просто «стадом».

Что же касается его отца, то никто не осмеливался об этом обмолвиться даже полусловом. Только за неделю до прибытия в Бобан Голгот вышел из поглотившей его немоты. Он растолкал всех нас на рассвете, дал попить чаю и встал перед нами. Он коротко остриг бороду, побрил голову. Он был весь напряженный. Взгляд ясный, пронзительный. Голос его звучал шлепками:

— Так вот. Мы наконец заявились в Норску. Для вас, папы-мамы, тут конец пути. А для нас вот — самое начало. Я тут в последнее время всякого наслушался в Паке. Что Верхнего Предела нет, говорят. Что наверху, что б мы ни делали, все равно не пройдем, что там все типа скалами перекрыто, на ледяной засов заперто, что человеку там не быть. Что нам бы лучше усадить свой зад здесь, в теплом месте, наложить песчаника гору и выделать себе гнездо, да по детенышу выстрочить. И точку на этом поставить. Это мечты старья, которому по семьдесят зим пришлось на позвоночник, кому охота прилизываться друг к другу по-семейному и кому кажется, что и мы пойдем делать свои дела под те же кусты. Я всю жизнь вас протащил, как нос корабля, лебедкой вас тянул, чтоб сюда приволочь, я название этой горы с трех лет знаю: вот она — Норска! Я ничего против ветеранов не имею. 33-я свое дело сделала. Вам просто начальника не хватило. Знаю, вы нам сдадите все ваши каналы, и снаряжение скалолазное, и результа-

241

ты ваших подсчетов. Спасибо заранее. Но знайте вот что: если я вас и уважаю, так только потому, что вы нам предки. Но почтения у меня к вам нет. И пусть вас тут зовут Торож, делла Рокка, Меликерт, для крытней вы, может, и герои, но не для меня. Герои для меня те, кто оттуда не вернулся. Кто отдал то, что еще оставалось в жилах теплого, чтоб проложить дорогу через дефиле! Кто в лед зубами вгрызался, когда рук больше не было. А вы, раз стоите сегодня тут, то значит, вы свое сало с мышц не соскоблили! Что вы в живых остались — и того хватит: раса полувялых ходоков…

Но это было слишком и для моего отца, и для Гектиора до Торож. Они поднялись и стали напротив Голгота:

— Кто