Читаем без скачивания Сотканный мир - Клайв Баркер

Торговаться с ними предоставили Хобарту, и обсуждение подробностей экспедиции заняло немало времени, поскольку перед началом путешествия инспектор освоил лишь начатки арабского, а арабы почти не говорили по-английски. Зато они прекрасно знали свое дело. На покупку верблюдов ушла вторая половина дня, запасы закупили наутро.

В общем и целом приготовления к походу длились двое суток.

Но в день отправления Шедуэлл, несмотря на спешку не забывавший ублажать свой желудок, вдруг заболел какой-то кишечной болезнью и его пробрал страшный понос. Взбунтовавшиеся внутренности отказывались удерживать какую-либо пищу, и он быстро ослабел. Обессиленный лихорадкой и имевший под рукой только самые элементарные медикаменты, он лежал в снятой ими лачуге, в уголке, куда не проникало солнце, и потел, дожидаясь, пока из него не выйдет вся зараза.

Прошло два дня, а улучшения не наблюдалось. Шедуэлл не привык болеть; в тех немногих случаях, когда действительно заболевал, он обычно запирался и страдал в уединении. Однако в этом месте уединение было невозможно. Весь день напролет он слышал какие-то шорохи за дверью и под окнами. Местные жители использовали любую возможность подглядеть в щелку, как неверный стенает, лежа на грязных простынях. А когда им наскучивал спектакль, с больным оставались мухи, жадные до гнойной жидкости, выделявшейся у него изо рта и глаз. Он давно уже убедился в безнадежности попыток отогнать их, поэтому просто лежал, потея, и позволял им пить, пока его снедаемый лихорадкой мозг блуждал в более прохладных местах.

На третий день Хобарт предложил отложить путешествие, заплатить ибн-Талаку и Джабиру и вернуться в цивилизацию. Там Шедуэлл сможет набраться сил для следующей попытки. Но Коммивояжер не согласился, хотя та же самая мысль неоднократно приходила ему на ум. Когда в конце концов инфекция покинула его тело, он был не в том состоянии, чтобы бросить вызов Пустой четверти.

Однако все переменилось за одну ночь. Сначала подул ветер. Он не налетал порывами, а дул сплошным ураганом, и песок, который он приносил с собой, сыпался под дверь и в щели окна.

За прошедшие сутки Шедуэлл спал очень мало и теперь хотел отоспаться, однако ветер мешал ему. Внутренности тоже пришли в волнение, вынудив больного провести полночи, сидя над ведром, специально приготовленным для него.

Именно здесь — скорчившись над поганым ведром в облаке собственных миазмов — он впервые услышал голос. Голос доносился из пустыни, он усиливался и затихал, словно вой некой потусторонней вдовы. Шедуэлл никогда не слышал ничего подобного.

Он поднялся, марая ноги экскрементами. Его била дрожь.

Он только что слышал голос Бича, в том нет сомнения. Звук был отдаленный, но узнавался безошибочно. Голос был полон горя, но и силы тоже, и еще он призывал. Он подавал им знак. Им не придется вслепую скитаться по пустыне, ожидая, пока случай приведет их к цели. Они пойдут тем путем, каким пришел ветер. Ведь он рано или поздно приведет их к тому созданию, чьим вестником служит.

Шедуэлл натянул штаны и распахнул дверь. Ветер бесновался в крошечном селении, осыпая его песком и завывая между домами, как бешеный пес. Шедуэлл прислушивался, мечтая снова услышать голос Бича, моля, чтобы это не оказалось галлюцинацией, порожденной его страстным желанием. И он услышал. Голос раздался снова, тот же самый тоскливый вой.

Один из местных жителей пробегал мимо лачуги, у которой стоял Шедуэлл. Коммивояжер оттолкнулся от двери и схватил араба за руку.

— Ты слышал? — спросил он.

Тот обратил к Шедуэллу покрытое шрамами лицо. У араба не было одного глаза.

— Слышал? — допытывался Шедуэлл, кивнув головой в направлении звука, когда он раздался снова.

Араб стряхнул с себя его руку.

— Аль хайяль, — произнес он, почти выплюнув это слово в лицо Коммивояжеру.

— Что?

— Аль хайяль… — повторил араб, отступая от Шедуэлла, как от буйного сумасшедшего, и хватаясь рукой за нож на поясе.

Шедуэлл не собирался драться с ним. Он поднял руки, заулыбался и оставил араба в покое.

Странная веселость охватила его, заставив истерзанный разум запеть. Завтра они отправятся в Пустую четверть, и пошли эти кишки ко всем чертям! Пока он может держаться в седле, он будет ехать вперед.

Коммивояжер стоял посреди пустой улицы, сердце его билось, словно тяжелый молот, ноги дрожали.

— Я слышал тебя, — проговорил он.

Ветер сорвал слова с его губ, словно некий чудовищный посланник пустыни, способный вернуться тем же путем, каким пришел, и донести слова до той силы, что дожидалась его в пустоте.

II

Забвение

Ни книги, которые он прочитал, ни легенды, которые он услышал, ни даже измученный голос, который донес до него накануне ветер, — ничто не могло подготовить его к невыразимой пустоте Руб аль-Хали. В книгах эти просторы описывались самыми сильными словами, но слова не передавали жуткой пустынности места. Даже Эмерсон, чья речь, полная недомолвок и страсти, производила неизгладимое впечатление, не сумел и приблизительно передать неприкрытую правду.

Часы пути неумолимо следовали один за другим, а они все ехали в той же жаре, глядя на тот же пустой горизонт, под тем же доводящим до исступления небом, и тот же мертвый песок шуршал под копытами верблюдов.

У Шедуэлла не было сил, чтобы вести беседу, а Хобарт никогда не отличался разговорчивостью. Что же до ибн-Талака с Джабиром, они ехали впереди неверных, время от времени перешептываясь, но в основном помалкивая. Когда ничто не отвлекало внимания, разум невольно переключался на изучение тела, быстро проникаясь его ощущениями. Ритмичное трение штанов о седло, привкус крови на губах и деснах — вот и вся пища для ума.

Даже строить предположения о том, что ждет их в конце путешествия, не хотелось в этом слепящем свете.

Трое суток прошли без происшествий: все та же изнуряющая жара, тот же звук копыт по песку, шагающих в том направлении, откуда ветер донес голос Бича. Ни один из арабов не спрашивал неверных о цели их путешествия, не требовал никаких объяснений. Они просто ехали, и пустыня давила на них со всех сторон.

Гораздо хуже было, когда они останавливались, чтобы дать отдых верблюдам или смочить нагревшейся водой забитые песком глотки. Вот тогда царящая в пустыне тишина наваливалась на них во всей своей бесконечности.

Находиться здесь было иррациональным поступком, идущим наперекор физическим возможностям. В такие моменты Шедуэлл задумывался, что за создание избрало это место своим домом, какой силой воли оно должно обладать, чтобы противостоять пустоте? Если только само оно — эта мысль приходила на ум все чаще и чаще — не порождено этой пустотой, не является частью пространства и молчания. От такого предположения внутри все обрывалось: вдруг сила, которую он ищет, принадлежит этому месту и сама избрала пески своей постелью, а камни — подушкой. Он наконец-то начал понимать, почему Иммаколату бросало в дрожь от видений Бича. В тех кошмарах она чувствовала вкус этой чудовищной чистоты, затмевавшей ее собственную непорочность.