Читаем без скачивания Колосья под серпом твоим - Владимир КОРОТКЕВИЧ

– Я не понимаю.

– Брось. Брось, говорю. Все понимаешь. С твоим умом не в политику лезть, а в горохе сидеть. И другим скажи, Вежа их тоже знает. И не помилует. А поэтому, если еще кто-то в загорской округе хотя бы раз «кугакнет», я тебя нищим пущу.

Помолчал.

– И это еще не все. На месте монастыря – пепел. Будет он и на месте ваших домов, сколько бы их ни было. Терпел я. Напрасно терпел. Больше не буду. На том прощай…

…Кони бежали ровно. Старик молчал. И только у поворота на Вежу вдруг начал говорить, словно сам себе:

– Лессинг говорил, что всегда надо выбирать левую руку, или стремления, а не правую, или доброту… Вот ты и руководствовался б этим… Да разве вас убедишь хоть какой мудростью!

И совсем нелогично рассердился:

– А ты мямля. Разве у нас такие были? Я б сейчас на разведку поехал, pour preparer et sonder le terrain, et pour present pas le caractere peu satisfaisant de la premiere.[158]

Сжал трость.

– Я б дочь Раубича живой увез. Обвенчался б. Церковь моя. В Милом. Этого вонючего племени ближе чем на семь верст не терплю, но на такой случай ничего…

XI

Синий, мягкий день лежал над лугами. Солнце уже клонилось к западу. Небольшой лесной островок над спокойной и по-осеннему густо-синей Равекой издали казался безлюдным и тихим. Пожелтевшие березы стояли над рекой, горели добрым и нежарким огнем, осыпали временами на траву редкие угольки листьев.

Через Равеку, разрывая конской грудью кувшинки, ехал вброд всадник. Прямо к лесному островку. На опушку оглянулся и исчез среди деревьев.

Островок был полон людей. Привязав к кустам коней, они ждали.

– Что слышно, Кондрат?

Кокут приблизился к Алесю, соскочил с коня.

– Пан Ярош беседует со старым Ходанским. Закрылись с час тому назад, и не чувствуется, чтоб скоро закончили. Тэкля, пользуясь случаем, собирает кое-что из вещей паненки.

– Что просила передать?

– Чтоб на закате солнца ожидали возле лаза в ограде.

Кондрат вдруг улыбнулся.

– Видишь, где мы?

– Неужели же, – сказал Алесь. – Последнее наше ночное. Когда Война к нам заехал.

Андрей Когут улыбнулся тоже.

– А там, подальше, мы слышали, как Раубич из пушек стрелял, когда младшая родилась.

Молчали. Алесь вспомнил слова из последней Майкиной записки: «Дед был когда-то прав. Трудности сделали свое. Возьми, забери меня отсюда, родной, любимый».

Он положил руку на карман, у сердца, нащупал там записку, и ему стало тепло.

– Что ж, хлопцы, надо, видимо, собираться. Мстислав, ты здесь?

– Да.

– Значит, сколько нас? Ты, я, близнецы… Матвей Бискупович, Янка Клейна, Кирдун, Павлюк… Восемь человек. И еще Кондратий с шестью полесовщиками. Т-так. Ну, этих сразу отправляй в Милое. Пусть держат церковь. На всякий случай.

Цепочка всадников проскакала к Равеке, вспенила воду, выбралась на сухое и прямиком, через поле, направилась в сторону Милого.

– Ну вот, – сказал Алесь, – двинулись. У ограды берем ее и скачем во весь дух. Коней не жалеть. На случай, если тревога, ты ее, Мстислав, берешь и скачешь, а мы…

– Кто с ней собирается венчаться? – спросил Мстислав. – Ты или я? Это, брат, не война. Тут – хочешь не хочешь – будешь удирать первым. Когуты с тобой… Нет… Павлюк с тобой и Янка…

– А я? – спросил Андрей.

– Ты с Кондратом и я прикрываем, – сказал Мстислав.

Он рассмеялся:

– Если у кого из вас коней подобьют, останется Ян Клейна. Его в темноте не поймают.

– Завидуешь? – весело спросил арап.

– Что-то ты меня забыл? – сказал младший Бискупович.

– Ну, ты, конечно, со мной. Вместе вредили – вместе и отвечать… Так давайте, хлопцы, по стременной – да и к Раубичам.

Выпили из бутылок. Кребс подвел коней.

– Пистоли в саквах.

Возмужавший решительный Павлюк первым вскочил в седло.

– Торопится наш академик, – сказал Кондрат. – Как будто это ему жениться.

– Два курса осилил, – грустно улыбнулся Андрей. – И не убоялся «бездны премудрости».

Тромб затанцевал под Алесем.

Загорский взял поводья Косюньки. Янка Клейна с ружьем вскинулся на Ургу.

– Кони немолодые, – сказал он.

– Ничего, – ответил Кребс. – Кони верные. Если уж сложить голову, то с конями, с которыми жизнь прожил.

Кортеж тронулся. Кребс встряхнул головой – дала себя знать водка – и счастливо рассмеялся:

– Вот это жизнь! Не жизнь, а баллада.

Шагом, чтоб преждевременно не утомить коней, скрываясь, где можно, в оврагах, минули луга. Возбуждение нарастало. Когда подъезжали к ограде парка, Андрей совсем забылся и неожиданно для самого себя затянул:

Вой жа вы коні,Коні,Коні,Ночка цёмная…

– Тьфу, – сказал Алесь. – Ты конокрад, что ли?

Кондрат дал Андрею подзатыльник.

Алесь чувствовал, что боится в этой компании, видимо, только один он. И не за себя, а за то, что может все сорваться. А остальные словно пьяные. Им легко. Сорвется дело – и все. В худшем случае шею свернут, упав с коня. А как быть ему, Алесю?

В душе, однако, он их оправдывал. На из месте и он бы веселился.

– Алесь!

Он взглянул сквозь ограду в парк и увидел ее. Она бежала вдоль ограды, касаясь ее рукой. Искала и не находила места, где был подготовлен лаз.

Кондрат помчался вперед:

– Сюда! Сюда! Майка, сюда!

Она бежала к пролому, который он показывал. Странно – ей еще рано было появляться. И вещей не было в руках.

Он понял почему, услышав какой-то шум в глубине парка. Что-то помешало.

– Сюда, Михалина, сюда!

Руки Кондрата подхватили ее. Потом Когут как бы вырвал ее из-за решетки, поднес к лошадям.

Алесь наклонился, подхватил на руки, поднял с таким ощущением, что мог бы подбросить и до неба, усадил в седло Косюньке. И только теперь догадался, что могло насторожить Раубичей.

На Михалине были штаны и две полосы из шотландки, которые образовывали как бы платье, разрезанное по бокам. Ничего похожего на обычную польскую или русскую амазонку. Не для шуточек, не для прогулочек, как та. Настоящий наряд для скачек не на жизнь, а на смерть. Решилась, решилась на все. Насторожила всех.

– Глупышка, глупышка моя!

Парком бежали к ограде какие-то люди. Он не видел в полумраке – кто.

– Ходу! Ходу, хлопцы! – хрипло сказал он.

Кони рванули с места. Закурилась пыль, потянулась длинным шлейфом. Цокот подков пронесся в холодноватом вечернем воздухе.

Садилось за горизонтом слева огромное холодное солнце. Почти стоя в стременах, наклонившись, оторвав тела от высоких лук седел, они мчали в сумерки бешеным галопом, когда не обращают внимания, что на дороге, что вокруг.

Церковь в Милом была храмом-крепостью. Других здесь, пожалуй, и не строили четыреста-пятьсот лет назад. Огромный прямоугольник со стенами в две сажени толщиной, с круглыми башнями на каждом углу. Окна-бойницы только на высоте четвертого этажа, в три яруса – для нижнего, среднего и верхнего боя. Крутые крыши из свинцовой черепицы. Низкие двери, окованные железом, с решетками. Вокруг – ров.

Церковь возвышалась над всей округой, и когда кавалькада подлетела к стенам, люди увидели где-то далеко-далеко, верст за десять, и возле Раубичей мелкие точки факелов.

Алесь снял Михалину с коня.

– Кребс, берите коней и гоните с ними в Вежу.

Мстислав указал на факелы.

– Не теряйте времени. Давайте, Кребс, быстрее! Если начнут стрелять, пусть Вежа знает: сдаваться не будем, хотя бы они сюда полк привели.

– Заходите в церковь, – скомандовал Мстислав.

Закрыли за собой дверь.

В церкви все было подготовлено. Священник, конечно, не мог одобрять этих богомерзких побегов, но связываться со старым паном боялся еще больше.

Алесь не мог и представить, что все это происходит с ним, что для него звучат голоса певчих, что это для него лежат на аналое крест и Евангелие, что друзья сошлись сюда тоже для него и на веселье и на смерть, которая вот-вот может прискакать к этим стенам.

И он не мог и подумать, что эта девушка слева связывается с ним всем этим во что-то последнее и неразрывное.

Он искоса смотрел на Михалину и удивлялся даже тому, что она здесь. Какая-то чужая. Большое счастье, что Мстислав позаботился о платье: знал, что могла ничего не успеть взять.

Удивительно, какая чужая она стояла рядом с ним. И этот отблеск свечи, которую дает ей в руку священник.

Вслед за этой мыслью он ощутил жгучий стыд. Изменой это можно было назвать, вот чем.

И все же это кольцо, что сейчас взяли с престола… Надо что, обменяться им? Трижды? Что это означает? Что взаимно будут облегчать жизненные трудности? Откуда он знает, какие они, эти трудности, кому надо делать облегчение? Он ведь не знает даже ее, той, с которой навсегда желает связать жизнь! Она, жизнь, может быть навсегда и очень длинной, а может и окончиться через час от залпа, который рванет по галерее, со двора. И, однако, он знал, чем рисковал, идя сюда.