Читаем без скачивания Полярный конвой. Пушки острова Наварон - Алистер Маклин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Андреа сидел прямо перед ним. Сидел спокойно, с выражением крайней обиды глядя на часового, всем видом показывая, что с ним обошлись несправедливо. Он предпринял одно-единственное титаническое усилие, чтобы освободиться, спустя несколько секунд после того, как охранник жестом приказал им сесть. Натянул веревку так, что она почти исчезала, врезавшись в кисти рук. Но ничего не вышло, и других попыток предпринимать было нельзя. — Турциг мог бы заметить, распухшие, натертые и кровоточащие запястья Андреа, и это был бы провал, это плохо соответствовало бы тому персонажу, который Андреа изображал.
«Прекрасная работа, — раздумывал Мэллори. — Тем более замечательная, что Андреа пришлось импровизировать по ходу действия. Андреа сказал так много правды, так много того, что можно проверить, что вера во все остальное, им сказанное, возникала почти автоматически. И в то же время он не сказал Турцигу ничего важного, ничего такого, чего немцы не могли бы выяснить сами. Разве вот об эвакуации гарнизона Кероса на кораблях королевского флота…»
Мэллори неохотно вспомнил, что у него возникло опасение за игру Андреа, когда тот упомянул о Керосе. Но грек оказался на высоте. Скорее всего немцы и сами бы до этого додумались. Нападения англичан на Наварон и предстоящая операция немцев по захвату Кероса слишком совпадают по времени и чтобы связать одно с другим большого ума не надо. А спасение их группы сейчас зависело только от точности, с которой сыграет свою роль Андреа. Насколько хорошо он выдаст себя за того, кем прикинулся. И соответственно от степени относительной свободы, которую он получит таким путем. Мэллори не сомневался, что именно упоминание о Керосе склонило чашу весов в пользу Андреа.
Даже то, что Андреа назвал субботу днем нападения немцев на Керос, имело большое значение, ибо это дата, которую поначалу сообщил им Дженсен. — Явно ложная информация, подсунутая агентам Дженсена немецкой контрразведкой, которая осознавала, что скрыть подготовку к вторжению все равно невозможно. Если бы Андреа о миноносцах не упомянул, ему вряд ли удалось до конца убедить Турцига. Тогда они наверняка оказались бы на виселицах Наварона, а орудия остались целыми и невредимыми.
Мэллори тяжело вздохнул, отвел глаза от Андреа и оглядел остальных. Браун и пришедший в сознание Миллер сидели со связанными руками, выпрямившись, неподвижно глядя в снег перед собой. Они отрешенно поматывали головами. Мэллори отлично понимал, каково им сейчас приходилось. У него и самого вся правая половина лица ныла и болела. «Ничего кроме боли! Ничего, кроме разбитых голов», — с горечью отметил Мэллори. Он подумал и о Стивенсе: каково ему там! Лениво глянул мимо часового в сторону темного входа в пещеру. И застыл в непостижимом удивлении.
Медленно, с бесконечной осторожностью заставил себя отвести глаза в другую сторону, заставил себя казаться безразличным и равнодушно глядеть на часового. Немец расположился на ящике передатчика и держал палец на спусковом крючке шмайсера, лежащего у него на коленях.
«Господи, хоть бы он не оглянулся, — снова и снова повторял про себя Мэллори. — Пусть он посидит так еще немного, еще хоть чуть-чуть».
Несмотря на все старания, взгляд его упорно возвращался к черному отверстию пещеры. Энди Стивенс медленно выползал оттуда. В неясном свете звезд было заметно, чего стоило ему каждое движение. Сантиметр за сантиметром полз он на животе, таща неимоверный груз искалеченной ноги. Он опирался руками, подтягивался и продвигался немного вперед. Голова и плечи бессильно опускались на мокрый снег после каждого такого нечеловеческого усилия. Каждое его движение было поистине героическим.
«Хотя парень совсем измотан болью и обессилен, голова у него все-таки работает», — подумал Мэллори. Плечи и спину Стивенс укрыл белой простыней. В руке короткий ледоруб. Он, должно быть, слышал хотя бы часть того, что говорил Турциг. В пещере оставалось их оружие, и он мог бы пристрелить часового оттуда, но сообразил, что немцы прибегут на выстрел раньше, чем он освободит друзей.
Стивенсу оставалось ползти пять метров. Самое большее пять метров. В ложбине, где их оставили, дул южный ветер. Звук его — шепот в ночи. Больше ни звука. Ни звука. Разве еще их дыхание… «Немец непременно услышит Стивенса, когда тот подползет поближе, — думал Мэллори с отчаянием. — Наверняка услышит…»
Мэллори опустил голову и громко закашлялся. Долго, беспокойно. Немец поглядел на него сначала с удивлением, потом с раздражением.
— Ну-ка, замолчи, — приказал часовой по-немецки. — Сейчас же прекрати кашлять.
— Прекратить кашлять, да? Не могу! — по-английски возразил Мэллори. Опять закашлялся. Еще громче и еще продолжительнее, чем раньше. — Это вина твоего обер-лейтенанта, — выпалил он. — Выбил мне несколько зубов… — И Мэллори снова изобразил приступ кашля. Через минуту он с трудом остановился. — Разве я виноват, что захлебываюсь собственной кровью? — вызывающе спросил он.
Стивенс был почти рядом — ближе трех метров. Но его мизерные запасы сил истощились целиком. Он уже не мог подтягиваться на полную длину рук и преодолевал каждый раз только жалкие сантиметры. Видно, он окончательно обессилел. Замер. Минуту лежал без движения. Мэллори показалось, что он потерял сознание. Но вот Стивенс снова подтянулся. На этот раз на полную длину рук, но неожиданно тяжело рухнул в снег. Мэллори громко закашлялся. Но не успел отвлечь внимание немца. Часовой вскочил, повернулся всем телом и направил злой зрачок шмайсера на неподвижное тело, распростертое у самых ног. Но увидев кто это, успокоился и опустил ствол автомата.
— Так, — тихо сказал он. — Птенчик выпорхнул из гнезда. Бедный птенчик!
Мэллори весь сжался, когда часовой взмахнул автоматом, будто бы готовый разбить беззащитную голову Стивенса. Но немец оказался не таким жестоким. Его жест был скорее символическим. Он остановил приклад всего в нескольких сантиметрах от измученного лица Стивенса. Наклонился. Бережно, почти по-отечески, забрал из рук раненого ледоруб. Потом свернул и положил под голову потерявшего сознание юноши белую простыню, с удивлением покачал головой и вернулся к ящику, на котором сидел до этого.
Гауптман Шкода — маленький, тощий человечек лет сорока. Аккуратный, подтянутый, очень злой. Что-то враждебно-недоброе выражала его вытянутая жилистая шея, торчащая из набитых ватой плеч мундира. Что-то отталкивающее было в невероятно маленькой яйцевидной головке, маячащей сверху на тощем тельце. Когда его тонкие бескровные губы расходились в улыбке — а это случалось довольно часто, — открывался прекрасный набор зубов. Улыбка вовсе не освещала лицо, наоборот, подчеркивала желтизну кожи, неестественно натянутой на остром носу и скулах, сморщенной возле сабельного шрама, пересекавшего левую щеку от брови до подбородка. И — улыбался он или нет — глаза оставались всегда
