Читаем без скачивания Сердце Ангела - Вильям Хортсберг

За мостом находился Лох, самый глухой район Центрального парка. Извилистая тропинка сбегала вниз, в глубокий овраг, где деревья и кусты росли так густо, что, казалось, даже солнечный луч не мог бы туда проникнуть. Было темно и ужасно тихо. На миг мне показалось, что я потерял Пупса, — как вдруг услышал барабаны.

Мелькающие огоньки напоминали светлячков в подлеске. Я осторожно пробрался между деревьями к поляне и скрючился за большим камнем. Четыре свечи мигали в блюдцах, поставленных на землю. В их тусклом свете я насчитал пятнадцать человек. Там было трое барабанщиков, с барабанами разной величины. Самый большой из них напоминал конгу [Кубинский односторонний барабан в виде усеченного конуса.]. По нему колотил рукой и деревянным молотком тощий седовласый человек.

Девушка в белом платье и тюрбане кружилась в танце между свечами. На ходу она полными пригоршнями разбрасывала муку, подобно индейцам-рисовальщикам и? племени Хопи. пользующихся для этой цели песком. Девушка танцевала вокруг ямы, выкопанной в утоптанной земле. Вот она повернулась, в ее лицо наконец осветилось пламенем свечи. Это была Эпифани Праудфут.

Зрители покачивались из стороны в сторону, распевая и хлопая в такт барабану. Несколько мужчин потряхивали погремушками из долбленых тыкв, а одна женщина извлекала яростное стаккато из пары железных трещоток. Пупс Суит взмахивал маракасами [Ударно-шумовые инструменты индейцев Латинской Америки: небольшие пустотелые сосуды из высушенной тыквы, сплетенных ивовых прутьев и пр., наполненные камешками.] словно Ксавьер Кугат, управляющий своим румба-бэндом. Пустая клетчатая сумка из-под кегельбанных шаров валялась у его ног.

Несмотря на холод, Эпифани была босиком и все плясала и плясала под пульсирующий ритм барабанов, не жалея муки. Когда все фигуры танца были завершены, она отпрыгнула назад, подняв призрачно-белые руки над головой и напоминая вершащего судьбу пророка. Ее танец — похожий на эпилептический припадок — завел всю толпу.

Тени гротескно метались в неровном пламени свеч. Демонический бой барабанов поймал танцующих в свои пульсирующие сети. Глаза их закатывались, заклинания с пеной рвались из глоток. Мужчины и женщины стонали, прижимаясь друг к другу, их бедра извивались в экстазе, белки глаз блестели на потных лицах подобно опалам.

Я тихонько пробрался поближе, чтобы лучше видеть. Кто-то дул в детский свисток, и его пронзительные звуки, казалось, протыкали ночь, перекрывая даже диссонирующий звон железных трещоток. Барабаны ворчали, ревели, изнемогали в жарком настойчивом ритме, вовлекая тела в лихорадочный транс. Одна из женщин рухнула на землю и стала извиваться, как змея, — сходство усилилось, когда язык затрепетал у нее на губах, то появлялась, то исчезая во рту.

Белое платье Эпифани прилипло к телу. Она потянулась к плетеной корзине и вытащила петуха со связанными ногами. Птица гордо подняла голову, и гребень ее был кроваво-красен в отблесках пламени. Танцуя, Эпифани водила белым оперением по своей груди. Кружась среди толпы, она ласкала птицей каждого, по очереди. Пронзительный петушиный крик заставил замолчать барабаны.

Грациозно приблизившись к круглой ямке, Эпифани наклонилась и, взмахнув бритвой, перерезала петуху яремную вену. Кровь хлынула в яму. Вызывающий петушиный крик перешел в захлебывающийся вопль. Бешено забились крылья умирающей птицы. Танцоры застонали.

Эпифани положила обескровленного петуха рядом с ямкой; какое-то время он еще дергался, подрагивая связанными ногами, потом крылья его вдруг расправились в последнем судорожном рывке и медленно сложились. Танцоры стали подходить по одному, бросая свои приношения в яму. Пригоршни монет, сушеных зерен, всевозможное печенье, конфеты и фрукты. Одна из женщин вылила на мертвую птицу бутылку кока-колы.

После этого Эпифани взяла безжизненную птицу и подвесила ее вверх ногами на ближайшее дерево. Ритуальное действо завершалось. Несколько членов «конгрегации» стояло около петуха, взявшись за руки, со склоненными головами, — они шептали молитвы; другие в это время упаковывали свои инструменты. Спустя несколько минут все растворились в темноте, пожав напоследок друг другу руки — правую, затем левую — по кругу. Пупс, Эпифани и еще человека три отправились по тропинке к Гарлем-Меер. Никто не произнес ни слова.

Я следовал за ними, не выходя на тропинку и держась в тени деревьев. У водоема тропа разделилась. Пупс свернул влево, Эпифани и остальные пошли по правой дорожке. Мысленно я подбросил монетку, и она выпала на Пупса. Он направился к выходу на Седьмую авеню. Судя по всему он шел домой, и вряд ли это займет у него много времени. Я решил добраться туда раньше.

Пригибаясь, я пробрался через кустарник, взял штурмом стену и рванул через Сто десятую улицу. На углу Сент-Николас я оглянулся и увидел Эпифани в белом платье у входа в парк. Она была одна.

Я подавил желание переиграть свой план и побежал к «шеви». Улицы были почти пустыми, и я несся к центру по Сент-Николас, через Седьмую и Восьмую авеню, не обращая внимания на светофоры. Повернув на Эджкомб, я поехал по Бродхерст вдоль кромки Колониального парка до Сто пятьдесят первой улицы.

Оставив машину на углу близ Мэйком-плейс, я прошел остаток пути пешком. Это был гарлемский район «риверхаусов»: симпатичные четырехэтажные здания, располагавшиеся вокруг открытых двориков и торговых рядов. Хотя они строились во времена Депрессии, в них чувствовался более человечный подход к жилищному строительству, чем в тех гигантских монолитах, которым отдают предпочтение муниципалитеты в наше время. Я. нашел здание, куда заходил Пупс, и отыскал номер его квартиры в ряду латунных почтовых ящиков, вмонтированных в кирпичную стену. Входная дверь не представляла проблемы. Я открыл ее лезвием перочинного ножа менее, чем за минуту. Пупс жил на третьем этаже. Я поднялся по лестнице и осмотрел его замок: без моего «дипломата» здесь было не обойтись. Я сел на ступеньки и стал ждать.

Глава семнадцатая

Ждать пришлось недолго. Я услышал, как он, пыхтя, поднимается по лестнице, и загасил окурок о подошву ботинка. Не заметив меня, он поставил сумку из-под шаров на пол и полез в карман за ключами. Когда дверь открылась, настало время действовать.

Он наклонился за своей клетчатой сумкой, и я набросился на него сзади, схватив одной рукой за воротник, а другой втолкнув его в прихожую. Пошатнувшись, он упал на колени, и сумка загремела в темноте, словно мешок с гремучими змеями. Я включил свет и закрыл за собой дверь.

Дыша будто загнанный пес, Пупс поднялся на ноги. Его правая рука исчезла в кармане пальто и вынырнула оттуда с опасной бритвой. Я слегка напрягся.

— Я не собираюсь бить тебя, старина.

Он пробормотал что-то и неуклюже бросился вперед, размахивая бритвой. Поймав его руку своей левой, я быстро шагнул к нему и резко ударил коленом в самое уязвимое место. Пупс с тихим стоном осел на пол. Я слегка крутанул ему кисть, бритва упала на коврик.

— Глупо, Пупс. — Я поднял бритву, сложил ее и спрятал в карман.

Пупс сел, держась за живот обеими руками, словно боялся, как бы что-нибудь не отвалилось.

— Что тебе от меня нужно? — простонал он. — Ты не писатель.

— Попал в точку. Так что не трать время на болтовню и расскажи все, что знаешь о Джонни Фаворите.

— Я ранен. У меня внутри все отбито.

— Поправишься. Хочешь присесть?

Он кивнул. Я подтащил красно-черную сафьяновую оттоманку и помог ему поднять с пола его тушу. Пупс мычал, все еще держась за живот.

— Послушай, Пупс. Я видел вашу маленькую вечеринку в парке. Номер Эпифани с петухом. Что это было?

— Обеа, — простонал он. — Буду. Не все же черные — баптисты…

— А причем тут эта девушка, Праудфут?

— Она мамбо, как раньше была ее мать. Сильные духи вещают через это дитя. Она ходит на собрания хумфо с десяти лет. В тринадцать стала жрицей.

— После того, как заболела Эванджелина Праудфут?

— Ага. Кажется, так.

Я предложил Пупсу сигарету, но он покачал головой.

— Джонни Фаворит увлекался вуду?

— Он путался с мамбо, понимаешь?

— Джонни посещал собрания?

— Само собой. Почти всегда. Он был хунси-босал.

— Как?

— Он был посвящен, но не крещен.

— А как называют того, кто крещен?

— Хунси-канзо.

— Ты тоже хунси-канзо?

— Я был крещен давно, — кивнул Пупс.

— Когда ты видел Джонни Фаворита в последний раз на вашем курином празднике?

— Я тебе говорил, я не встречал его с начала войны.

— А что означала куриная нога? Та, что лежала на рояле, перевязанная ленточкой?

— Означала, что я слишком много болтаю.

— Насчет Фаворита?

— Вообще. О том, о сем…

— Не слишком убедительно. Пупс. — Я выпустил дым ему в лицо. — Ты не пробовал играть на рояле с рукой в гипсе?