Читаем без скачивания Рождественская история, или Записки из полумертвого дома - Владимир Кантор

— Ох, Колыванов, — вздохнул Тать, — сдохнешь ты без покаяния, судьба у тебя такая.

— Кто ж о судьбе загадывает, Анатолий Александрович? — отозвался Славка. Это уж как сложится.

— Ладно, умничаешь больно. Теперь Карпов. Вижу, идешь на поправку. А дипломат наш? Надо вставать, с сестричками уже можешь заигрывать. Скажу, чтоб расшевелили тебя. Так, а теперь писатель — или философ? — Клизмин…

— Кузьмин, — поправил я его снова.

— Это хорошо, что фамилию свою помнишь. Не безродный, значит.

— Не, не безродный, — согласился я.

— Устал я с вами со всеми. В отпуск надо. На Афон собирался. Из-за этого дефолта деньги лопнули. В монастырь в отпуск поеду, почищусь там. — Он словно забыл, что ко мне обращался. — Вместо меня доктор Шхунаев вами на праздниках займется, если что не так.

И вдруг повернулся и вышел из палаты.

— Что-то ничего он мне не сказал, — растерялся я.

— Ну и радуйся! — засмеялся дипломат. — Целей будешь.

Его переполняла радость возвращавшейся жизни. Он сел на постели, расправив плечи, словно слова А.А. добавили ему сил. Подросток же Паша и пролетарий Глеб выглядели, как и я, растерянно-смущенными.

— Сам ушел, а лекарства прописал. А если без него что перепутают? — волновался Паша. — А с него потом взятки гладки.

— Да не должны перепутать, — неуверенно возразил Глеб.

Славка молчал. Потом пояснил:

— Это он из-за погоды злится. Не дали ему рождественского Деда Мороза.

Подросток снова лег на спину, подложив под голову руки и уставившись в потолок. По коридору прошла дежурная по столовой нянечка, сзывая всех на завтрак. Славка, Глеб и Юрка-дипломат, прихватив свои столовые ложки, вышли. Остальным нам, лежачим, приносили еду в палату.

— Пожрем от пуза! — радовался дед Карпов.

Но это он так иронизировал. К здешней еде он добавлял всегда домашние приношения. Впрочем, ел он не так уж много, худ был весьма, и продуктов, приносимых ему два раза в неделю, хватало с избытком. На металлическом столике-подносе прикатила нянечка-подавальщица еду. Паша почти ничего не ел, только пил. На подоконнике, рядом с его кроватью, родители оставили несколько бутылок минералки, он и пил прямо из горла по глотку каждые полчаса. Из больничного завтрака он взял только стакан жидкого киселя. Я же вообще отказался, поскольку ждал Кларину.

Вернулись от тощего завтрака мужики с кусками хлеба на случай, если до обеда станет голодно. Причем если к Славке жена пришла всего раз — он не велел ей больше сюда ходить, то к Юрке и Глебу ходили постоянно, и домашняя снедь у них была. Но как Славка, так и они.

Вошла с лотком, полным шприцев, Наташка — более игривая, чем обычно. Глаза сверкали вполне похотливо. Увидев нашего дипломата, совсем расцвела. Нравился он ей. И очень ей хотелось, чтобы и он обратил на нее свое благосклонное внимание.

— А ну, мужчинки, попками кверху. И не дрожать! Бабам вы еще и не такое и не туда вкалываете. Тебя, Глеб, как не колола, так и не буду колоть. Зато сразу две таблетки принесла. Доктор записал. Сегодня еще три раза примешь. Хватит одному валяться, пора к бабе под бочок. А вам, — это она Юрию Владимировичу, — придется ко мне в процедурную зайти. Доктор велел вам побольше всяких телодвижений делать. Скорей заживет.

После укола я лежал, невольно вспоминая и продумывая Сибиллины пророчества. Хоть и приснились они мне, но насчет Юрки, похоже, начинали сбываться. А как со мной? Наверно, Тать со Шхунаевым не хотят все же меня зарезать, но вполне по-русски хотят проучить. Дескать, слишком много о себе понимает, а кто он такой!.. Не начальник, не телезвезда, как писатель неизвестен, во всяком случае, мы-де его не знаем. А проучить могли только одним способом — распотрошив меня по правилам и законам хирургии, со свойственным им искусством и ловкостью. А все разговоры о жертве — это бред какой-то… Никакого рацио, никакой логики, эмоции сплошные. И тут мне вспомнился стародавний анекдот, в котором даже Бог рассматривается в духе русского антирационализма. Появился в пьяном русском селе мужик, русский тоже, но справный, работящий. Вот засеял он все как полагается, ночей не спал следил за полем, обрабатывал и прочее. Самый большой урожай собрал, сложил зерно в амбар. Вдруг гроза, гром, молния, и у него у единственного амбар со всем урожаем сгорает. Расстроился мужик, но скрепился, кое-что распродал, купил самого лучшего семенного зерна, снова поле засеял, снова не спал, и снова самый лучший урожай у него. Собрал, смолотил, в амбар сложил — уверен, что теперь дела его поправятся. И снова гром, молния, снова все у него сгорает. А у пьянчуг по-прежнему всё в полном порядке. Однако мужик сильный был, в долги залез, но снова всё сделал в лучшем виде. И в третий раз именно у него все сгорает. И тогда обратился мужик к Богу, почти как древний Иов: «За что, Господи, наказываешь? Я ли Бога не почитаю, я ли не работяга, я ли не семьянин, я ли не трезвенник?.. Ответь мне!» И тут разверзаются небеса, высовывается оттуда Бог и говорит: «Вообще-то ты мужик хороший, правильный, но что-то, блин, я тебя недолюбливаю, не нравишься ты мне что-то». Вот и вся логика! На ней и стоим. Вот и Татю со Шхунаевым не понравился я чем-то.

И тут — легок на помине — явился Шхунаев. И сразу ко мне. Лицо его вдруг что-то мне напомнило: как корабельный руль — опущенный книзу нос, острый и длинный, как киль корабля, подбородок, залысины от лба к вискам, словно паруса. «Шхуна! — подумал я. — Говорящая фамилия. Пират! Ушкуйник!»

— Не добеседовали мы прошлый раз с вами. Я, знаете, люблю поспорить, все равно верх мой будет. А пока чего не поспорить, не побеседовать? Ведь вы уже позавтракали?..

«А он и вправду садист, как из концлагеря», — подумал я.

— Он еще не ел, ему жена приносит, — сказал Славка-сосед.

— Сегодня день такой, предрождественский, — не обратил внимания на Славкины слова Шхунаев, — все желания сбываются. А у вас, скажем, какое желание? Ведь есть же оно?

Я вдруг ответил грубо (силы, что ли, стали возвращаться?):

— Уйти отсюда, чтоб операцию вы мне не делали и я жив остался. Как-то давно я читал роман такого швейцарца — Дюренматта. Называется «Подозрение». Там рассказывается о бывшем враче-нацисте, который после войны на своих пациентах опыты ставил, потом убивал их, предварительно переписав их завещания в свою пользу. Вот вы мне его чем-то напоминаете. — Я говорил так, словно мне терять было нечего или словно я уже выбрался из больницы.

Но он даже не обиделся, только своей длинной улыбкой улыбнулся:

— Ну, во-первых, читал я это. Так он же без наркоза операции делал и на заключенных в лагерях, а только после войны на богатеньких перешел. А вы свободны, и операция пройдет у нас под наркозом. А во-вторых, какие я с вас деньги могу получить? Тем более с вашей смерти? Это у них там меркантильная цивилизация, все для денег и из-за денег. А у нас другое. Мы все делаем из духовных потребностей, по велению души.

— Даже в карты прохожих проигрываем не ради грабежа, а по душе, по ее велению, так что ли?

— Пример ваш жесток. Но и в нем есть правда. Да, это в каком-то смысле бескорыстное убийство. — Он оперся о спинку моей кровати, длинный, стремительный, жестокий. — Гораздо противнее, когда из-за десяти долларов убивают.

Больные молчали и слушали. Разговор и их касался.

— По-моему, жертве все равно, каковы причины, побудившие преступника с ней расправиться. Уж не скажете ли вы, что жертва рукоплещет своему палачу?

— А почему бы и нет? При Сталине ведь рукоплескали, — возразил он. — И умирали со словами «Да здравствует товарищ Сталин!» Умирая, желали ему здоровья. Сейчас, конечно, наступает растление. Миазмы западной цивилизации и к нам проникли. Они готовы нас и нашу духовность погубить. Мы же должны сопротивляться. Вот и все. Наступило третье тысячелетие — и встал вопрос, кто кого. Я вам как философу могу это и по-философски выразить. То есть на рубеже третьего тысячелетия речь идет не только о существовании последней в мире христианской, то есть нашей, русской цивилизации, но и о судьбе духовной вертикали бытия. Нападки на Россию — это атака инфернальной силы на главный форпост небесного воинства. А в России отношения всегда по-особому строились. Человек у нас всегда приносил себя в жертву за други своея. Именно за это мы с Анатолием Александровичем и боремся. На свой лад, конечно. Только он это нутром чует, а я его чувство могу теоретически оформить…

Да, это было похоже на кредо. Что-то подобное я читал и слышал, но тут и впрямь кредо это ожило и на меня наехало. Но я-то здесь при чем?..

Внезапно от двери послышался голос Кларины. Она стояла вся побелевшая, сжимая в руках сумку с баночками и пакетами, полными всякой полезной еды. Совиные ее очки сползли на кончик носа, голову склонила набок, но без улыбки, такая беспомощная и жалкая перед ним, ведь он не мышонок, а она, увы, не настоящая сова: