Читаем без скачивания Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Мячин

Явился доктор, студент. Он спросил, какие лекарства давал мне Карл Павлович, а потом потребовал соорудить горячую ванну; меня затолкали в ванну, я заорал; совершенно обессилевшего, меня вынули из воды и закутали в заячью шубу. Все, что я помню после, – голос Аграфены Михайловны, тихо напевавшей старинную песню.

Ты бессчастный добрый молодец,Бесталанная головушка!Со малых ты дней в несчастьи взрос,Со младых лет горе мыкать стал;В колыбеле родной матери,Пяти лет отстал мила отца;Во слезах прошел твой красный век,Во стенаньи молоды лета…

Следующей ночью я снова увидел свой сон: огромный брандскугель катится с горы к вратам крепости; бьют барабаны; горят огни; русские солдаты маршируют навстречу неприятелю; зеленый мундир подбит алым сукном, прикручен багинет[78]. А на стенах крепости – турецкие бунчуки: полумесяцы с конскими хвостами, переплетенными симургами и грифонами[79]; Боже всемогущий, сколько их! тысячи!

– Мушкатеры! – кричит офицер. – Час вашей славы настал; не ради желчи, а ради совести; ради всего братства христианского; за матушку Екатерину; за честь русскую; кто взойдет на вал первым, тому награда: чин через одну ступень, а солдатушкам по ста целковых… За мною, братцы!

Офицер оборачивается, и я узнаю в нем секунд-майора Балакирева; глоб де компрессьон[80] разрывается, солдаты проникают в крепость по дымящимся еще обломкам; вот фурьер Данила со штыком наперевес, вот Коля Рядович, Кащей и Юшка; вскипает всеобщий рукопашный бой, турки не уступают ни дома, им дан смертный приказ; вот барабанщик Петька Герасимов падает, сраженный янычарской пулей; вскоре стены и улицы, крыши и дверные проемы, – все превращается в наливочный хаос Линнея, – единый, мельтешащий настой; так анималькули уничтожают и пожирают друг друга; се, натура! я познал тебя…

Иван Афанасьевич и Аграфена Михайловна нашли меня вне постели; я забился в угол и, поджав колени, дрожал и плакал; меня перенесли назад в кровать, но исправить мое состояние было уже нельзя; знание природы вещей проникло в мою кровь и плоть.

Через несколько дней мне стало лучше; решено было перевезти меня на мызу к Ивану Перфильевичу, подальше от грязного и шумного Петербурга. Долгое время мы ехали в карете молча; Иван Афанасьевич читал Мармонтеля[81], а я грустно смотрел в окно. Лигово, Стрельна, Петергоф, – несмотря на позднее время, всюду кипела работа; возводились дома и дворцы, разбивались парки; тогда это были орловские имения.

Ораниенбаум встретил нас своею немецкой привычностью; одна улица в два ряда домов, все деревянные, за исключением таверны и кирхи; на заливе было несколько рыбачьих лодок, вдалеке левиафаном громоздился Кронштадт. Мы остановились у берега дать лошадям передохнуть.

– Это я во всем виноват, – сказал Иван Афанасьевич. – Актерское искусство развивает в живом уме силу воображения, которое может переродиться в нечто… болезненное… Надо сто-то делать с этими видениями, Сеня, иначе всё кончится парсиво… Меня в Сибирь, а тебя – к протоинквизитору…[82]

– Вы же говорили, что это благодать, – изумился я неожиданному отречению Ивана Афанасьевича.

– Да, говорил! – крикнул он. – Но это не значит, сто другие подумают так же, как я! Господи, Сеня, ты хоть представляесь, сто это за люди? По-твоему, если они надели парик и назвались просвесёнными людьми, это их чисе сделало? Или ты думаесь, это все какие-то Вольтеровы придумки? Сто это где-то там, в Португалии? А ты знаесь, сто у нас в стране бывает с людьми, которые из магометан православную веру приняли, а потом опять к Магомету переметнулись? Татарку Кисябику, за то, сто она обасурманилась снова, предали огню; и не мракобес какой сию лютую расправу учинил, а вполне просвесённая персона, российскую историю написавсая…[83]

– У меня голова болит, – сказал я, сев на прибрежный камень и обхватив виски руками.

– Э, да у тебя жар опять, – проговорил Иван Афанасьевич, потрогав мой лоб. – Давай поедем-ка… Одно только скажу тебе, Сеня. О том, сто видел, или слысал, или есё как-то прозревал, ты не должен никому рассказывать, ежели не желаесь, стобы тебя, как уродца, заспиртовали в кунсткамере, понимаесь?

– Понимаю, – вздохнул я. – Но я просто хочу знать причину: почему я вижу то, чего не видят другие? Если это не обман, не фантом, должна же быть у этого какая-то разумная причина…

– Нет никакой причины, – сказал актер.

Всю остальную дорогу до Иван Перфильевичевой мызы мы молчали; ветер трепал желтые листы дерев, а в небе все время каркал черный вран.

Интерполяция вторая. Продолжение писем турецкому султану

Писано в Акре

Московиты несколько раз осаждали Азов; однако удача отвернулась от них: в 1123 году московский царь Дели-Петрун был окружен в Молдавии османской армией. Казалось, ничто уже не поможет московитам: ни московские святые, ни армия нового, немецкого образца, вооруженная фузеями и рогатками. Но и на сей раз московиты смогли выкрутиться, предложив султану выгодные условия мира, а визирю – щедрую взятку. Султан узнал о произошедшем и казнил визиря, но было уже поздно: армия московитов вернулась домой.

Тогда Турция была еще сильна, а Московия ничтожна, что, впрочем, не мешало московитам похваляться. Дели-Петрун объявил себя императором и потребовал признания сего титула султаном, подобно тому, как древние киевские каганы раболепно испрашивали право на свое княжество у греков. Порог Счастья отвечал недоумением. Сие привело к новой войне. Соединясь с немецким кесарем[84], московиты четыре года сряду враждовали против Турции, овладев Крымом и Азовом. В 1150 году был заключен Белградский мир; московиты возвратили все захваченные земли, и только тогда султан Магомет соблаговолил пожаловать московской царице Анне, племяннице Дели-Петруна, диплом на императорство.

Долгое время после этого между Турцией и Московией был мир. Однако московиты не сидели без дела, воюя помаленьку то со шведами, то с королем Барандабурка[85]. Они научились прилаживать маленькие пушки к лафетам, строить корабли на Балтыкском море и стрелять плутонгами. Единственным недостатком армии московитов была нехватка акынджи[86], но и этот вопрос был решен путем привлечения на службу казаков, калмыков и татар. И, наконец, у московитов была хорошо поставленная дипломатия, в том числе шпионская.

Источником новой войны опять стали украинские события. На протяжении многих столетий поляки, сами исповедуя римскую веру, держали украинцев и другие народы, придерживающиеся греческого учения, за рабов. Когда же наступили просвещенные времена и появилась идея равенства всех народов перед законом, поляки оставались последними, кто не соглашался на общественный договор. «Почему мы должны уравнивать свои древние дворянские вольности, – говорили они, – с какими-то хохлами; пусть они и дальше будут нашими рабами». То же было и с барандабуркскими христианами, и с другими диссидентами, живущими в Польше. Унижение гражданских прав достигло своего предела, и вскоре началась революция. Вооружившись кольями, украинцы стали жечь польские усадьбы и убивать всех, кто, по их мнению, мешал равноправию, в том числе иудеев. В Умани повстанцы ворвались в город; иудеи укрылись в синагоге; революционеры приставили к дверям синагоги пушку, выстрелили и перебили всех, кто за ней находился, включая детей и женщин.

От этих ужасов многие бежали в Молдавию. Революционеры преследовали своих врагов, попросту не замечая в порыве страстей, что они находятся уже на землях правоверных. Беглецы укрылись в Балте; но и это их не спасло: революционеры вступили в город, уничтожая всех поляков и иудеев. Потом они ушли, и на место их пришли татары, которые вырезали в Балте всех христиан. Потом ушли татары, и явилась чума, добившая всех оставшихся в живых. На месте цветущего по весне города к осени образовалась гора выжженного щебня, с разбросанными повсюду трупами.

Когда эти новости достигли Порога Счастья, началось всеобщее волнение, которое можно сравнить разве что с волнением на кухне, когда нескольким поварам поручается приготовить яхни[87], и вот, они суетятся, выхватывая друг у друг кастрюли и вырывая лучшие куски мяса. Приехавшие в Истанбул поляки клянчили денег и мести, татары колотили себя в грудь и кричали, что с позволения халифа они дойдут до Москвы и обратят ее в истинную веру. Был вызван Апрышкуф[88]. «Москва поддерживает революцию, а некоторые из повстанцев имеют московское гражданство, – сказал рейс-эфенди. – Требуем прекратить вмешательство в польские дела и прочая». Апрышкуф, старый и хитрый дипломат, заявил, что Москва выступает за равенство наций, а виновные будут наказаны; и, действительно, вскоре войска московитов арестовали главных казацких полковников и предали их справедливому суду. Но это никого уже не удовлетворило; льстивыми речами поляки и татары склонили султана на погибельный путь. Великий визирь Мухсин-заде, человек осторожный и опытный, воевавший с московитами еще в прошлую войну, был против кровопролития, разумно полагая, что не нужно тягаться с армией, победившей самого короля Барандабурка. Но мудрым советам его никто не внял, а послушались авантюристов, искавших только своей выгоды. Великого визиря удалили от лица султана и сослали на Родос, а на место его поставили айдынского мухасиля Гамзе-пашу. Апрышкуф был заключен в Семибашенный замок.