Читаем без скачивания Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

следил за передними копытами, силился ладонями учуять сквозь горячую атласную кожу бурный приток крови. Все идет на убыль: улегается нервная дрожь, обмякают узлы мышц, распрямляются ноги. Одно настораживало — дыхание. Задерживает. Накинь такому седло… Пока возишься, он втянет в себя живот. И горе тому смельчаку, окажись под ним седло с притертыми подпругами; лопаются они оглушительно, при первом же всхрапе, броске.

Послышался голос молодого хозяина:

— Набрасывай седло, хватит ощупывать!

Расседлывая своего конька, Чалов пожалел, что не возит лишней подпруги — для верности приспособить бы третью. По привычке погладил подпаренные потники; завязав на подушке путилища — стремена бы не били по бокам, — уложил седло на спину дикарю. Застыл дончак, прислушиваясь к чему-то внутри себя. Ладонями ощутил, как каменеет живот; чаще, сильнее бьет жила у горла — не дышит. Затягивая подпруги, пальцами определял запас.

На диво спокойно взял дикарь и удила. Привязав покороче поводья к луке, Чалов оставил его, застывшего, как каменная баба на кургане. На нетерпеливый взгляд пана ответил:

— В седло сразу нельзя. Угонять хорошенько надо. Лошак смышленый, себе на уме…

Скрывая усмешку в усах-колечках, драгунский ротмистр выразил опасение:

— Чего доброго, этак он пожалуется становому за чинимое над ним насилие.

Господа офицеры засмеялись.

Сматывая аркан, Борис видал, как у Чалова дрожала отвисшая губа; на впалых щеках резко обозначились морщины. Отвернулся, чтобы не видать помокревших от обиды глаз.

Корнет огрел стеком заплясавшего, скакуна.

— Ведь стоит! Зачем гонять зря?

— Не очухался еще, вашбродь. Вот поглядите, чего он зачнет вытворять.

Укрепив на кулаке аркан, отбежал, махнул Федору: стегани, мол. По кругу гнедой шел деловито. Изредка дергал головой — мешали подтянутые повода. Не знаком, противен вкус железа; пенил удила, порываясь вытолкнуть их языком. Выворачивая голубое яблоко, косился зло на свистящий арапник.

Офицеры спешились. Возбуждение улеглось, и они с интересом наблюдали за рысью подседланного дикаря.

— Что-то в нем от ахалтекинца.

— Скорее — кабарда. Поджарый, да и ребра…

— Извините, ротмистр… Какой же это кабардинец?

К Борису подошел высокий светлоглазый подъесаул, держа в поводу белого горца; со звоном раскрыл серебряный портсигар.

— Закуривай.

Папироса дорогая, длинная, с непонятным словом «элита», выбитым золотом. Боязливо разминая — так делают офицеры, — Борис уловил запах духов. Подъесаул, поднося на спичке невидный на солнце огонек, спросил:

— Казак?

— Иногородний. С хутора Казачьего я, на Хомутце вот…

Морщинами собрался у офицера выпуклый лоб.

— Как же… У меня в сотне урядник — сверхсрочник ваш хуторской… Филатов.

Втаптывая хромовым сапогом спичку, он продолжал расспросы:

— Надел свой имеет отец или ремеслом занимается?

— Какой надел. По найму. Исполу приноровился. Но опять-таки тягла своего, быков то есть, нету…

К ним подошел Королев. Сердито щелкал стеком по блестящим голенищам.

— Подъесаул Гнилорыбов, вы казак… Скажите, долго еще выгонять дикаря? Боюсь, выбьют из него весь дух. И садись, как на свинью.

Тонкие губы Гнилорыбова скривились в непонятную усмешку; не отвечая, раскрыл портсигар. Пока, загораживаясь от ветра, прикуривали, Чалов вскочил в седло. Бегом бросился пан, вырвал повод у него, потребовал:

— Слазь!

Дикарь воспользовался незамедлительно. Втянув голову к передним ногам, дал задки. Чалов перекувырнулся в воздухе, задом угодил на сурчину. Поднялся сам. Прокопченное до чугуна рябое лицо его посерело, по губам будто мазнули молочаем. Ощупывая поясницу, безголосо сипел:

— Ты уж, Думенко, сам тут… Христа ради. Зашибет. Норов помни его… Не выпускай повод. Полежу трошки. Внутрях чой-то…

Борис кинул ватник на полынок, уложил его. Недобро оглядев сгрудившихся офицеров, подошел к храпящему неуку. Успокаивая, освободил шею от затянувшегося аркана, сел в седло. Дончак, будто чуя вину свою, сделал шаг, другой…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

На всем скаку влетел Борис в хутор. С бугра еще видел ярко освещенные окна церкви. Остановил коня у ограды. В настежь распахнутые двери вытекал на плац скорбный гул песнопения.

Нравится Борису весенний праздник — пасха. Особенно вечер и ночь — всенощная. За оградой табунится улица; собираются со всего хутора. Парни охальничают, запускают руки в душные пазухи девчат; те, раскрасневшиеся, с развороченными кофтами, спасаясь, вбегают на паперть, а иная и в храм вскочит. Ядовито косятся старухи; деды действуют костылями, крутым словцом. Опомнятся — истово крестятся.

У парней в эту ночь еще одна забава в большом ходу. С вечера густо валят прихожане с узелками, кошевками; в них — крашеные яйца, пасхи, обмазанные сверху белой сладкой помадой и присыпанные разноцветным пшеном, куски сала, колбасы домашние и всякая снедь, накопившаяся в ларях за долгие недели поста. Тут-то, в толчее, и обшаривают парни кошевки.