Читаем без скачивания Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

После всенощной толчется люд за воротами. Нарядно одетый, щедрый от хмельного и обильной еды. Дремучие деды, вылинявшие до зелени, позанимали завалинки и колоды возле плетней. Хватившие лишку, во весь голос вспоминали о былом. В проулках детвора и парни пускали со взгорков на катках крашеные яйца. А над хутором, в полыхающей весенней глуби, разливается медный радостный перезвон…

Припекло солнце — запестрели бабьи платки и фуражки на кладбище. Семьями проведывали близких. Подправляли осевшие за зиму холмики; развязывали узелки с пасхальной снедью, откупоривали бутылки — поминали.

К полудню всем хутором — стар и млад — повалили на выгон. Дня три гуртились там казаки-призывники под доглядом старшего сына атамана, Гараськи Филатова. Воздвигали дощатый помост для начальства и стариков; многоверстный круг обфлажковали, утыкали колышками с красными тряпицами. Из общественного сарая загодя свезли стойки, подставки и заборы; туда же свалили воз жердей и лозы. По зеленому полю на нужном расстоянии ставились препятствия: клавиши, далее виднелись крестовины, палисад, забор глухой, дощатый, корзины из жердевых заборов и напоследок — широкая канава за изгородью из лозы.

Вколачивали еще гвозди в помост, а самые неуемные и дотошные из стариков уже позанимали места на лавках. Заслоняясь от света, придирчиво ощупывали выцветшими, слезящимися глазами дело рук молодых: все, мол, в аккурате, по-старому? Верховодил, как и всегда, Сидо-рей Калмыков, усохший, как огурец, забытый на огороде до поздней осени. Георгиевский крестик на замшелой ленте выделялся на непомерно просторном в плечах синем мундире. Буйную пору свою, на горячем кабардинце, он провел на Кавказе. Тыча в дощатый настил грушевым костылем, Сидорей делал замечания — не по его стойки для рубки лозы, не там столб с колоколом.

— Сидели бы уж, деды, дожидались готового, — лопнуло терпение у Гараськи.

Ощетинился завоеватель гор; зеленые пучки бровей натопорщились, как у филина.

— Эка, супостат! Не поглядим, что атаманов корень. Управу найдем.

Сидорея поддержал Силан Кондейкин, сморчок с козлиной бородкой. Топоча кривыми ногами, брызгал слюной:

— Шаровары спустим да всыпем почем зря. Ишь, моду переняли не слушать старшего.

Гараська, не вколотив последний гвоздь, собрал инструмент и ушел от греха.

Люд валил валом. Рассаживались на канавах крайних левад, просто в траву возле помоста; детвора и собаки сбивались к оградительной веревке. Тянули подвыпившими компаниями с гармошкой. Говор, переклики, пляски, смех…

Появились всадники. Горячили обряженных в ленты скакунов, разминая их на пустом зафлаженном выгоне. Тут и безусые — куга зеленая, — рискнувшие испытать себя и своих коней; тут и бывалые наездники и рубаки, пожелавшие показать казацкую удаль.

— Погля, погля, Евсей, — задергался Сидорей, толкая локтем бородатого соседа с урядницкими лычками. — Навроде из моих гарцует, ага? Жеребец-то наш, Мурат.

Урядник, промокая рукавом задернутые слезой глаза, подтвердил:

— Сидорка, Нестрата, внука твово, молодяк.

— Тезка, — Сидорей оголил пустые десны. — Бедовый, стервец, в мои кровя. А норовом, скажу тебе, аж дюжее взял, ей-осподь. А рядом с ним, случаем, не атаманов отпрыск? По коню угадываю…

— Он, Кирсана Филатова последыш.

У помоста встал всадник на невысоком светло-рыжем коньке с проточиной. В седле держится ладно, прикипел. Даже плохонькая баранья шапка и ватник, стянутый сыромятным поясом, не портили посадки. Избочившись, пылко высматривал кого-то в толпе.

Конек по виду строгий, горячий: чуял седока, сторожа каждое его желание. Постоял, двинулся вдоль веревочной огорожи.

— Эка, ладный казачок, — оценивающе причмокнул Сидорей. — Беда, далю такую не признаю, чьих будет? Не Мартыновых казаков? Али Волковых?

— Должно, Волковых, — предположил урядник. — Михася вон Волкова парень. По одежке видать, не шибко из справных.

Наперекор ему выставился Силан Кондейкин; недолюбливал он своего степенного рассудительного соседа.

— Мусуренковых вовсе! Тоже не дюже из справных казаков.

Урядник слова не молвил против, а тот все тряс козлиной бородкой:

— «Должно, Волковых». Каких там Волковых?! Да у Волковых спокон веку и коней такой масти не было, светло-рыжих да еще с проточинами. А то: «Во-олковых». Быки были. Во! До рога не дотянешься. На весь хутор быки. Половые, рябомордые… Но эт когда?! В малолетство мое, помню… У батька Прокопа покойного, Михася. Мы с Прокопом Волковым полчане ить. Там он, бедолага, и сгинул под Тифлисом… Поприжал однорядь нас турка в ауле клятом, сплоховал Прокоп… Попал под ятаган.

— Замолкни, Силан! — прикрикнул на хрипатого Сидорей Калмыков. — Ты цуциком бесштанным под возами колесную мазь обтирал, а мне в Чечне сам войсковой старшина Хвостов Егория вешал. Во так-то, парень…

— Дак ить я ж и толкую… Про быков Прокопа али про что?

— Казачок чейных вон красуется, во об чем спрос. А ты пове-ел в объезд черт-ти куда. Быков каких-то припрег. Прокопа покойного, турку с ятаганом… Смолоду балаболкой ты, сказывают, слыл, а нонче и вовсе удержу не стало.

Конфузливо сгреб Силан в горсть хилую бороденку, плюхнулся костлявым задом на лавку — не смел перечить старшему.

Разрешил спор тесть Никодима Попова, известный на весь хутор тугодум, Зиновей Корцов; в затишье вдруг брякнул ни с того ни с сего:

— Хохол ить.

Ближние переглянулись: к чему тугодум?

— Ты, Зиновей, нашто хохлов тулишь, а? — спросил Сидорей, доискиваясь его взгляда.