Читаем без скачивания Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

— Хохол, он и есть хохол, как не поворачивай.

Хуторцы удивленно пожимали плечами: в своем ли уме? Зиновей Корцов, утираясь рукавом чекменя, попробовал пояснить:

— Не казак верховой энтот… Хохол вовсе. Макея парубок, что на задах у моего зятя, Ампуса.

Неловкость, явная досада ворохнулись на лицах. Разглядывая свои новые чирики, интерес проявил урядник:

— Эт Макея, коева?

Взыграл у Силана Кондейкина застарелый зуд; ехидно выткнув клин бородки, уязвил:

— Коий летось жесть тебе менял на курене. Ага. Вот он самый и есть тот Макей. Ты его еще обжулил на целковый при расчете. Забыл?

— Будя тебе, Силан, наскакивать. Как кочет, ей-ос-подь, — вступился опять Сидорей за урядника. — Ну и обжулил. Что с того? Коль хочешь знать, даже грех не обжулить мужика. На то ты казак.

У помоста прошел обратно ходкой рысью ладный всадник, с таким трудом опознанный судьями. Провожали его, покуда не смешался с казаками, гарцевавшими поодаль.

На диво согласное мнение всех высказал урядник:

— Куда конь с копытом, туда и рак с клешней.

Из проулка вывернулась тачанка, за нею — верховые. Нюрка едва успела прижаться к людской стенке; пристяжной обдал горячим дыханием. Отбившись от подружек, работая локтями, она выбралась к веревочному барьеру. Место удобное: помост рядом, и выгон как на ладони. Детвора больно орет, свистит — не слыхать, о чем переговариваются отец с тем приезжим, в серой каракулевой кубанке…

С утра отозвалось непонятной тревогой в девичьей груди. Вроде ничего такого не произошло… Вернулась из садов — в доме чужие. Разговлялись. Плюхнулась у себя в боковушке одетая на неразобранную кровать, переполненная до краев звеняще-хмельной радостью. Недолго побыла наедине с охватившим чувством. Кликнул отец.

— Нюраша, рассказала бы, чево такого видала на всенощной, а?

Стояла посреди горницы, потупившись, раздергивала порыжевший хвост косы. На медленном огне палили-горели щеки под оценивающими взглядами.

— Ну, ну, ступай, — сжалился отец. — Позорюй после такой ночи.

Не глаза чужаков — до смерти напугала необычная ласка в голосе отца. Сроду строг, иначе как «Нюрка» не звал.

За столом кроме отца и этого пожилого в серой кубанке сидело еще двое не то трое казаков. Один молодой, безусый, с бровастым лицом, в синей поддевке. Да вот он, возле тачанки; отделился от верховых. Вороной рослый жеребец легко, как гончая собака, перенес его за веревку.

Отец махнул носовым платком — раздался призывный удар в колокол. Вороной, проделав малый забег, замер у столба. На медный зов с выгона сбегались верховые. Проглядела, откуда взялся Борис. Бок о бок с чужаком. Вот, совсем близенько, рукой дотянуться.

Подчиняясь неосознанному женскому чутью, она невольно сравнивала их. Бровастого занимал конь соперника; точь-в-точь он глядел на нее в горнице. Борис окидывал толпу.

Нюрка знала: ищет ее. Больших трудов стоило, чтобы не откликнуться. Отец рядом, весь хутор… Держала наготове ладонь — помашет. А он, как назло, отворачивался.

Набежали еще верховые; заплясали, сбились кучей. Нюрка готова крикнуть от досады. Опять увидала Бориса. Стоял он уже с Захаркой; по другую руку — Сидорка. Не успела найти вороного, ударили в колокол. Сорвались всадники и пропали в лощине.

Тянулась Нюрка на цыпочки, вертела головой. Гулял по рукам бинокль. Только что от него оторвался приезжий. Наливаясь бордовой краской, хлопал радостно отца по погону, показывал в степь. Холодком покрылись у нее щеки. Отвлеклась — обежала взглядом онемевшую толпу — ликовал уже отец. Тот, вырвав у него бинокль, напряженно и долго всматривался в сторону соседнего хуторка Тавричанского.

Зашумели с того края. Нюрка заслонилась от солнца; острые глаза различили на зеленом три клубочка — два темных и красный. Из-за кургашка выкатился бурый моток. Искала в нем своего… Разве увидишь, такая даль!

С упавшим сердцем поглядела на помост. Удивило странное затишье: немо, пнями торчали старики, выставив бороды. Те трое — уже вот. Вытянувшись, лошади рвали под собой землю с молодой травой. Лиц не видать за гривами; торчали набитые ветром поддевки. Синяя — чужака, черная — Захарки; третью спину не признала. Желтый пиджак, что ли? Под удар колокола межу проскочили, казалось, все трое разом.

Ребятня кричала, свистела, кидала вверх картузы. Судьи на помосте не ликовали. Отец что-то говорил писарю, хмуро кивая на остатнюю кучку всадников, добиравшуюся к заветному столбу. И в самом заднем Нюрка не признала того, кому так страстно желала приза.

Писарь, размахивая бумагой, выкликнул казака Егор-лыкской станицы Николая Змиева; вторым — Захарку. Краснея от натуги, он кричал еще, но голос тонул в людском реве.

К столбу, на чистое, выехали чужак и брат. С выгона примчался всадник в кремовой рубахе, без шапки. На всем скаку осадил коня.

Борис! Как она его не угадала. Лошадь-то! Светло-рыжая, с белой проточиной. Ватник и шапка под мышкой — на скаку раздевался. «Ну и дуралей. Простынет, потом зачнет кашлять…»

Победителям вручали призы. Чужаку — богато отделанную ракушками уздечку; Захарке — плеть; Борису — голубенькую шальку с красными цветочками.

— Неве-ерна-а, Думенко передний прибег!

Кричали позади. Нюрке тоже обидно. Самого Бориса, кажись, приз устроил.