Читаем без скачивания Бэзил Хоу. Наши перспективы (сборник) - Гилберт Честертон

– Очаровательные! – сладко промурлыкал Люсьен. – О да… Тешу себя надеждой, что они так хороши, как вы о них говорите. – Впрочем, на его лице было написано, что сам он не слишком в это верит.

– Добропорядочных девушек встретить куда проще, чем добропорядочных молодых людей, – заметил Валентин, не вынимая рук из карманов. – Молодой человек, как правило, прячет свои добродетели внутри, а у девушек они каким-то образом просвечивают насквозь. Не знаю, как выразиться яснее. Такие девушки потрясают душу и делают тебя чище. Мы сменили копья на зонтики, но иногда… Во всяком случае, куда лучше преклоняться перед отважными и добродетельными женщинами, с ними можно подружиться, не прибегая к глупому и унизительному для обеих сторон флирту. Мне кажется, такие женщины способны… способны преображать мужчин – и вдохновлять их на… на славные дела.

Как все поэты, а ведь он был одним из них, в повседневной жизни Валентин привык не заботиться о ясности выражения.

Люсьен слушал в некотором замешательстве, поскольку сказанное явно противоречило его умозаключениям. Он слегка поморщился, изображая учтивое несогласие.

– Они, конечно, добродетельные, – сказал он с усмешкой, – весьма даже… но все же… не верх совершенства, что бы вы ни говорили… не те прелестницы, каких мы с вами привыкли встречать в свете. В них совсем нет блеска. Не стоит ожидать от них особенной бойкости, если вы понимаете, о чем я. Они, безусловно, очень добропорядочны… Но они, видите ли, слишком много сидят дома; слишком привязаны друг к другу и так далее. Разумеется, я их очень люблю, но когда я ищу сильных впечатлений… понимаете ли, это совсем другое, – закончил он с прежней, ничего не выражающей усмешкой и глотнул кофе.

Валентин сидел, поигрывая чайной ложечкой.

– Я подумал об афинянах, – проговорил он вдруг.

Люсьен издал еще один учтивый, но уже менее уверенный смешок.

– С какой же стати, позвольте узнать? – вопросил он, улыбаясь изо всех сил.

Валентин, очевидно, собирался с мыслями, прежде чем ответить.

– Афиняне, как сообщают нам историки, применяли к женскому полу обычный демократический принцип разделения труда. В жены они брали благовоспитанных и трудолюбивых женщин и называли их специальным словом, которое я сейчас позабыл. Они пожизненно запирали их на кухне, препоручая им все заботы по хозяйству. Но у них также имелся другой тип женщин, о роде занятий которых я предпочту умолчать, и называли их другим словом, которое тоже, как нарочно, вылетело у меня из головы. Последние были умны, очаровательны, и язык у них был подвешен прекрасно. Также они, насколько я помню, хорошо одевались. Как видите, чтобы набраться ума, просвещенные афиняне отправлялись к дурным женщинам, а чтобы пообедать – к добродетельным.

– Прекрасно, и что же из того? – вопросил несколько раздосадованный Люсьен.

– Да нет, ничего особенного, – вяло ответил Валентин. – Но Афины были колыбелью нашей цивилизации. Мы очень многим им обязаны.

– Но к чему вы это рассказываете, старина? – спросил Люсьен, в который раз задумываясь о том, как часто гений соседствует с безумием.

– Это не более чем исторический экскурс, – сказал Валентин, и чуть заметный румянец загорелся на его бледных щеках. – Разве только… мы многим обязаны афинянам и в нашем отношении к женщинам. Жены Альруны[15] наших тевтонских предков и матери семейства в древнем Израиле были схожи тем, что в них почитали добродетельность. Из сочетания этих достоинств вырос рыцарский идеал, царица любви и красоты. Но проклятье современного светского джентльмена в том, что мы увиваемся за женщинами, которых не уважаем, и пренебрегаем теми, кого чтим. О добродетельной женщине мы говорим легкомысленно, как о старом домашнем скарбе, забывая, что цена ее выше жемчугов[16]. Мы преклоняем колени не перед чистой и скромной женщиной, а перед смазливым личиком и полудюжиной бриллиантов. С меня довольно этого fin de siècle, поклоняющегося остроумию, культуре и тому подобному. Разве остроумие привело нас в этот мир? Разве культура взяла на себя наши страдания? Разве они, забыв весь мир, пестовали нас в неразумном, капризном детстве? Могут ли они утешить нас, вдохновить или укрепить? Разве, когда нам плохо, мы ищем поддержки у салонной писательницы или, борясь с искушением, бросаемся к светской моднице? Конечно же, нет! Красота обманчива, а благосклонность суетна. Но женщина, которая боится Бога, обретет награду свыше: воздайте ей должное, и да прославят ее дела ее![17]

Валентин Амьен, разгорячившись, вскочил на ноги и вскинул голову, его темные глаза горели страстью. Люсьен, охотно соглашавшийся с любым собеседником, когда речь шла об абстрактных материях, с готовностью уступил.

– Не присоединиться ли нам к дамам? – сказал он, со своей обычной усмешкой. – Вы необычайно красноречивы сегодня, старина, – добавил он по пути в гостиную. – Чем же все-таки вызвана эта тирада во славу женской добродетели?

Валентин не ответил, он открыл дверь и вошел в гостиную, где, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу у медной каминной решетки, стояла темноволосая и женственная Кэтрин Грэй.

Глава 2

О чем говорили в гостиной

Когда молодые люди перешли из изящной красно-коричневой столовой в не менее изящную сине-зеленую гостиную дома мистера Флери, дамы уже ждали их с едва заметным нетерпением. Их было трое, не считая сестры мистера Флери, Сесиль, весьма привлекательной брюнетки. Мы уже видели их прежде, много лет назад, когда они были еще почти детьми.

Старшая, Кэтрин, была высокой и по-прежнему немного полноватой, с крупными чертами открытого и серьезного лица. Ее темные волосы были стянуты в большой пучок, а темно-фиалковые глаза выражали прежнюю неизбывную и неукротимую заботу. Ее лицо, отчасти сохранившее детскую японскую округлость, соответствовало величественной фигуре и казалось немного бледнее обычного, но весь ее облик по-прежнему нес отпечаток непоколебимой и решительной жертвенности, несокрушимого и властного сочувствия. Когда молодые люди вошли в комнату, бледные щеки Кэтрин окрасил легкий румянец, и она заговорила немного тише.

Ее сестра Маргарет отличалась еще более открытыми и мягкими чертами, насмешливыми голубыми глазами и несколько диссонировавшей с ними трогательной улыбкой. Слегка опершись на спинку кресла, она листала нарядный альбом Уолтера Крейна, а затем лениво отложила его, обменявшись парой иронических реплик с Люсьеном.

Третья девушка, Гертруда, гибкая, собранная и очень спокойная, с пышной гривой рыжих волос, лукавым блеском в глазах и немного усталой улыбкой на пухлых губах, выглядела если и не безукоризненно женственной и привлекательной, то в высшей степени живописной. Все трое были одеты в изящные, но скромные темно-зеленые платья.

– О чем вы говорили все это время? – спросила Маргарет. – Быть может, мистер Амьен читал вам свою новую трагедию в двенадцати актах?

– Не совсем так, – ответил Люсьен с обычным учтивым и несколько высокомерным смехом, – вы даже не представляете, что я услышал. Он читал мне лекцию о копьях и отважных влюбленных, о средневековых рыцарях и бог знает о чем еще… Поверьте, я едва это вынес.

Кэтрин бросила взгляд на Валентина, который стоял, уставившись в пол, и робко, хотя и не без некоторого самодовольства, улыбался.

– Может быть, мистер Амьен и нам что-нибудь расскажет, – очень мягко проговорила она, и Валентин тут же залился румянцем, словно девица.

– Чем бы вы занялись, если бы жили в конце тринадцатого века, мистер Амьен? – спросила Гертруда, и в ее кошачьих глазах снова вспыхнул озорной огонек.

– Я бы помолилась о том, чтобы оказаться в каком-нибудь другом веке, – улыбаясь, сказала Маргарет. – Разве, по-вашему, это были не ужасные времена, мистер Амьен?

– Видите ли, – ответил Валентин с вялым и безразличным выражением, с каким он неизменно и непроизвольно начинал все свои речи, вдохновляясь лишь по мере их произнесения, – я думаю, в этих временах было много славного – не знаю, как объяснить это попонятнее. Тогда еще люди не были измучены логикой, а мыслили образами; причудливые игрища и фантазии придворной жизни превращались в рассказы о Робине Добром Малом[18], а духовные терзания, которые мы сегодня описываем столь длинными словами, были заветной мечтой каждого рыцаря, подобно пылающей крови Священного Грааля. Я не говорю, что тогда не было дурных людей, но мир состоял из добрых и злых, а не из пессимистов и оптимистов или альтруистов и индивидуалистов, как в наше болтливое и пустое время. Каждый рыцарь, злой или добрый, знал, что существует кодекс поведения, которому надлежит следовать, и выполнял свой долг, а не считал первейшей обязанностью выдумать собственный кодекс и жить в свое удовольствие.

При этих словах глаза Кэтрин засветились пониманием, но вдруг с неожиданной энергией в беседу вторглась Гертруда.