Читаем без скачивания Океан безмолвия - Катя Миллэй

— Да ладно тебе, я же просто дурачусь. — Дрю хотя бы хватило ума произнести это виноватым тоном. — Я оставил ее у тебя, потому что ты, я знаю, никогда бы ее не тронул. — Теперь он выставляет меня монахом, и мне, пожалуй, это тоже не нравится.

— Она же этого не знает. Наверняка думает, что ты сделал именно то, что сейчас сказал. Оставил ее у незнакомого парня, не задумываясь о том, что с ней может случиться.

— А что с ней случилось? Ты был так зол на меня в субботу, что ничего не рассказал.

— Может быть, потому, что полночи я вытирал ее блевотину, а вторую половину следил, чтобы она ею не подавилась. — Я останавливаюсь, пристально смотрю на него, давая понять, что не шучу. За один только вечер той пятницы я столько блевотины увидел, чуть не утонул в ней. И это не смешно. Сомневаюсь, что я когда-нибудь смогу стать таким, как прежде. — Хочешь знать, как все было? Ее стошнило. И не раз. Она отключилась. Потом проснулась. Я отвез ее домой. Все.

— Старик, я перед тобой в долгу, — говорит Дрю, все еще морщась от упоминания блевотины.

— Век не расплатишься.

В понедельник, когда я прихожу на урок труда, тарелка Марго с синим узором из «огурцов» уже стоит на рабочем столе у дальней стены, где я обычно сижу. Должно быть, Джош поставил, хотя за партой его нет. Он в другом конце мастерской, у станков. Я не хочу долго смотреть на него, пытаясь понять, что он делает, поэтому сую тарелку в свой рюкзак до его возвращения на место. Звенит звонок. Джош, даже не глянув в мою сторону, садится за парту, и все опять нормально. Только это «нормально» длится недолго, что меня не должно удивлять. Не думаю, что слово «нормально» вообще применимо к тому, что касается Джоша Беннетта. Хотя мне ли его судить, если сама я наблюдаю за ним из ненадежного укрытия собственного хрупкого стеклянного дома.

— Эй, Беннетт! Правда, что ты вышел из-под опеки?

Вышел из-под опеки? Я поднимаю голову, чтобы посмотреть, кто задал вопрос. Какой-то придурок. Кевином, кажется, зовут. Точно не могу сказать, я им особо не интересовалась. Заметила только, что челка у него длинная, штаны вечно мешком сидят и он мнит себя красавчиком. Честно говоря, мне плевать, кто задал этот вопрос, а вот ответ любопытно услышать.

Джош молча кивает, продолжая работать над чертежом, который нам задали сделать еще в пятницу. Он не поднимает головы, вообще не обращает внимания ни на Кевина, ни на остальных, хотя весь класс теперь смотрит на него.

— То есть ты теперь можешь делать что угодно?

— Очевидно. — Джош поворачивает линейку, проводит по ней карандашом еще одну линию. — Конечно, убить кого-то я не вправе, так что определенные рамки существуют, — добавляет он сухо, все так же не поднимая головы. Я с трудом сдерживаю улыбку, тем более что Кевин, не поняв намека, продолжает его донимать:

— Вот это кайф. Я бы каждый вечер устраивал тусовки.

Кевину невдомек, что Джошу нечего ему сказать, и он все сыплет и сыплет вопросами. Мне даже захотелось, чтоб Джош дал ему в морду, — мол, не болтай лишнего, — но, подозреваю, это больше мой стиль, а не Джоша Беннетта.

Я слышу, как кто-то говорит Кевину приглушенным голосом, чтобы он заткнулся. Ребята на его допрос реагируют по-разному: кто-то с любопытством, кто-то растерянно, кто-то с откровенным изумлением. Я принадлежу к любопытным, но стараюсь демонстрировать безразличие. Мистер Тернер, я вижу, тоже обеспокоен, то и дело поглядывает на Кевина и Джоша. Вмешиваться он не намерен, но как пить дать не хочет пропустить ни единого слова из того, что говорится. На лице Джоша почти отвращение. Я знаю, что от меня скрыта какая-то важная информация, но спросить никого не могу. Почему его освободили из-под опеки? Может быть, родители жестоко с ним обращались? Или они умерли? Или в тюрьме? Или в другой стране? Может, это как-то связано с секретной шпионской миссией?

Пока продолжается беседа, я ломаю голову. Думаю и так и сяк, пытаясь понять, почему Джоша освободили из-под опеки и как это соотносится с тем, что никто не смеет лезть к нему. Мы еще и минуты не просидели на уроке, а у меня такое чувство, что атмосфера в классе накалилась.

Я и не глядя знаю, какие у них лица. Обычно меня все игнорируют, но когда не игнорируют, это еще хуже. Как сейчас. Либо приходится слушать тупую фигню таких дебилов, как Кевин Леонард, либо ловить на себе жалостливые взгляды. Особенно этим грешат девчонки. Их жалость вообще невыносима. Дрю говорит, я выгоды своей не понимаю: раз уж мне выпала дерьмовая карта, я должен правильно ее разыграть, хоть какую-то пользу извлечь из своего имиджа трагической личности. Но играть на жалости — не мой конек; есть в этом что-то отталкивающее. Трудно возжелать девчонку, если она смотрит на тебя, как на потерявшегося щенка, которого ей хочется забрать домой и накормить, или как на брошенного ребенка, жаждущего забраться к ней на колени, чтобы его приласкали и приголубили. Я ни за что не клюну на девчонку, которая меня жалеет. Разве что от отчаяния, да и то вряд ли.

Взрослые еще хуже. Они отпускают дебильные реплики по поводу того, какой я молодец, как классно держусь, как хорошо со всем справляюсь. Будто они что-то в этом смыслят. Единственное, что я научился делать хорошо, так это избегать нежелательного внимания, но все предпочитают внушать себе, что у меня все в порядке. Очень удобная позиция, позволяющая им со спокойной совестью заползти под сень своей твердыни, где они живут. Той самой, куда, как им кажется, смерть никогда не проникнет.

То же и с учителями. Я могу уклониться практически от любого задания, если разыграю карту смерти. Всем сразу становится неловко, и они готовы разрешить мне все, что угодно, лишь бы я не маячил у них перед глазами и они могли делать вид, что ничего не случилось. Они убеждают себя, что проявляют участие и сделали благое дело. Если мне везет, меня просто игнорируют, потому что так проще всем. Проще, чем признать существование смерти.

Одной карты смерти более чем достаточно, чтобы увильнуть от какого-то задания или произвести впечатление на понравившуюся девчонку, а у меня их теперь целая колода, так что мне почти все сходит с рук. Окружающие давно стали закрывать глаза на мои проступки. Может быть, и я сам тоже.

Когда мне было восемь лет, мы с отцом поехали на одну из тренировочных игр перед открытием бейсбольного сезона. Раз в месяц родители разделялись, каждый брал либо меня, либо мою сестру Аманду и вез нас куда-нибудь развлекаться. Один месяц я ездил с отцом, а Аманда — с мамой. В следующем мы менялись. Был март, и я должен был ехать с мамой, но, поскольку была назначена игра, попросился с папой. Маме пообещал, что следующие два раза — в апреле и мае — я в ее распоряжении. Ну как же, я всем нужен. Мама согласилась, взяв с меня слово.

Мы с папой вернулись домой в шесть. На обратном пути я заснул в машине. Он разбудил меня, когда мы приехали, но в результате в дом понес на руках, потому что у меня не было сил выбраться из машины. Мы в тот день много ели, много смеялись, много кричали. У меня болел живот. Лицо загорело. Я сорвал голос, в глаза хоть спички вставляй. Это был последний счастливый день в моей жизни.

Когда я проснулся, у меня уже не было ни мамы, ни сестры, но казалось, все образуется, ведь мы вдруг получили столько денег, что за всю жизнь не потратить. Адвокаты компании грузовых перевозок заявили, что это щедрая компенсация. Адвокаты моего отца сказали, что сумма вполне приемлемая. Достойная компенсация за жизнь моей матери. Достойная компенсация за гибель сестры. Они не приняли в расчет, что в тот день я потерял и отца. В нем что-то надломилось, треснуло, расплавилось, сгорело, разрушилось, как автомобиль, который вела моя мать, когда его переехала фура, перевозившая ящики с газировкой. Но даже если б это учли, я уверен, они все равно бы настаивали, что компенсация более чем справедливая. Даже щедрая. У меня нет сестры, которую бы я дразнил, у меня нет матери, с которой я мог бы делиться своими бедами, нет отца, с которым бы я мастерил. Зато есть миллионы долларов, почти нетронутые, на банковских и брокерских счетах. В общем, все по-честному, жизнь прекрасна.

— Да, полный кайф, — бросаю я в ответ, надеясь, что теперь Кевин отстанет от меня и будет других поражать своим невежеством и разговорами об отпадных тусовках. — Никого не касается, чем я занимаюсь. — Это чистая правда. Я поднимаю голову, пристально смотрю ему в глаза, надеясь, что он поймет намек.

Вновь принимаюсь за чертеж, над которым работал. Слава богу, все переключили внимание на более важные темы — контрольные по математике и сексапильные девчонки. Мистер Тернер ходит по классу, заглядывает каждому через плечо, проверяя, как ребята справляются с заданием. Минуя мою парту, оглядывается.

— Настя, вам там неудобно чертить. Может быть, пересядете на свободное место рядом с Кевином? — Он чуть ли не извиняется за то, что просит ее пересесть. Меня удивляет, что он вообще ждет, будто она что-то будет чертить. До этой минуты он вел себя так, словно ее нет в классе, а мы с ним оба знаем, что на уроке труда ее быть не должно. Но, полагаю, ему ее дали в нагрузку, не иначе, потому-то она до сих пор здесь. Думаю, она, как и я, внушает окружающим чувство неловкости. Со мной мистер Тернер неловкости не испытывает, а вот Настя его смущает. Может быть, из-за одежды или нехватки оной, ибо он всегда боится взглянуть на нее. Я забыл, что она все это время сидела за мной и наверняка слышала весь разговор. Она начала собирать свои вещи, и мистер Тернер переключил свое внимание на меня.