Читаем без скачивания Мужской день - Борис Минаев

– Вот, смотри, – взял меня за рукав Вязаная кофта и придвинул носом к чему-то такому, чего я сразу не понял, даже не

смог охватить взглядом. – Мы делаем панораму боев 1905 года. Если хочешь, можешь принять участие.

Я просто ахнул.

– Слушайте! – закричал я громко. – А что это такое?

– Это панорама боев 1905 года, – сердито повторил Вязаная кофта. Он сел за свое место и начал вырезать что-то из бумаги. – У нас все ведут тихо, – после некоторой паузы сказал он и покраснел, замолчав.

Но я понял, что он хотел сказать. Он хотел сказать, чтобы я тоже вел тихо. Он пропустил слово «себя». Все ведут себя тихо. Поэтому я резко представил, как вести тихо. Тихо вести, как подлодку в нейтральных водах. Она идет в утреннем тумане. Капитан ведет ее тихо. Только чайки носятся, вылавливая жирную глупую селедку из густой сизой волны.

– Я хочу сделать пушку! – громким шепотом сказал я.

– Пожалуйста! – громким шепотом ответил Вязаная кофта.

Я взял пластилин и полчаса лепил пушку. Пушка была совершенно уродливая и никуда не годилась. Ну куда она могла годиться среди всего этого разнообразия!

Если вы никогда не видели игрушечной панорамы, вы ничего не поймете. На огромном столе, размером, видимо, с мою комнату (я не знаю, откуда берутся вообще такие столы), настоящие дома были охвачены настоящим огнем, вдоль настоящих заборов бежали настоящие солдаты, догоняя настоящих рабочих, настоящие лошади вставали на дыбы и настоящие бабы в платках шумно обсуждали что-то у настоящих деревьев.

Это был какой-то разгул настоящести.

Один дом был разворочен снарядом настолько натурально, что я рассматривал его, вероятно, минут пять. Пламя изображали осколки елочных украшений – они бордово блестели среди отломанных стен. Сами стены были когда-то в прошлом обычными спичками, но их раскрасили так ловко, что при сощуривании одного глаза они ужасно смахивали на толстые просмоленные бревна.

Из чего были рабочие, я понять не смог: то ли из крашеного пластилина, то ли из хлебного мякиша... Чтобы скорей выяснить это, я протянул руку.

– Нельзя! – задушенным шепотом крикнул Вязаная кофта.

Все оглянулись.

– Не трогай руками, будь добр, – уже мягче попросил он.

Я уж не знаю, что там ему сказала мама и как она его уговорила, но было видно, что Вязаной кофте очень не хотелось со мной возиться, а больше всего он боялся, что я начну трогать панораму боев руками. Походив еще несколько минут вокруг меня, он шумно вздохнул и сказал:

– Знаешь, что? Нарисуй-ка, мой друг, что тебе хочется.

– Чего? – прямо спросил я его.

– Ну... вот это, – и он показал рукой на панораму боев.

Я взялся за дело, и через полчаса рисунок был готов. Вязаная кофта долго и задумчиво его рассматривал, пытаясь понять, кто здесь красные дружинники и где лошади. Видно, ничего подобного он никогда в руках не держал.

– Ну что ж... – сказал он. – Похвально. А теперь посмотри, как работают другие, – и отложил мой листок в стопку с работами.

Я с сожалением проводил глазами мой первый профессиональный рисунок. Еще никогда мне не доводилось с таким удовольствием рисовать таким количеством остро отточенных карандашей на таком большом листе.

Но я послушно дождался того момента, когда ученики начали сдавать Вязаной кофте свои нарисованные с натуры чайники.

Чайники тоже меня поразили. Были чайники раскоряченные, пузатые, домовитые, а были хрупкие и нежные, были гладкие и блестящие, а были матовые, упругие, все как будто составленные из шарниров. Причем чайник-то ведь был один и тот же, нарисованный с одного ракурса и примерно одинаково! Что же касается груши, то черно-белая, острая и ребристая, она выглядела на рисунках так аппетитно, что я с некоторым сомнением посмотрел на ее прототип.

Между тем Вязаная кофта уже взял обратно со столика свой невзрачный чайник, налил воду, поставил на плитку и стал резать хлеб для бутерброда. Искусство уступило место жизни.

Я вышел в коридор и сказал маме, что и сюда ходить, пожалуй, не буду. Она молча всплеснула руками.

Так продолжалось еще несколько вечеров. Мама водила меня в Дом культуры Павлика Морозова, как на работу. Она всем говорила, что я пропустил набор из-за болезни, что было сущей правдой – в августе я заболел очень длинной и противной ангиной, которая отпустила меня только в октябре.

То, что давно кончились ноябрьские праздники и на улицах лежал снег, маму не смущало. Она твердила, что хоть где-то, хоть в каком-нибудь кружке должны меня взять! Она очень убедительно разговаривала с педагогами, и все были с ней согласны, все были страшно вежливы и улыбались, но я с каждым разом острее чувствовал грустную пустоту этих хождений.

Дело было в том, что вновь принятые в сентябре дети за два месяца успевали быстренько чему-то научиться и абсолютно слиться с остальными. Может быть, они ничем особенным от меня и не отличались, но они уже всех знали, делали правильные движения, принимали правильное выражение лица, словом, растворялись в атмосфере кружка... Я же никак не хотел растворяться, к чему-то прилаживаться.

Походив пару раз по длинным коридорам с ковровой дорожкой, я вдруг ощутил в себе острое нежелание что-то уметь и к чему-то стремиться. Нет, мне здесь нравилось, даже очень! Я даже и не предполагал, что на свете существуют такие прекрасные, светлые и чистые дома культуры.

Но из какого-то чувства противоречия я решил, что раз уж так вышло и я не со всеми – стараться и лезть из кожи вон под насмешливыми взглядами остальных я ни за что не буду.

Если бы в Доме культуры был один кружок, то мама просто силой заставила бы меня в него ходить. Но их было столько, что она ходила и ходила со мной по коридорам, как загипнотизированная.

Фразу руководительницы хора, что «тут кружков много», мама теперь вспоминала к месту и не к месту. Взбираясь по

высоким лестницам, держа в одной руке зимнее пальто, а в другой меня, она тихо чертыхалась, но упрямо шла от одной огромной белой двери к другой.

Первое, что я увидал в авиамодельном кружке, была до боли знакомая спина Колупаева. Мама страшно обрадовалась, даже вся засветилась от радости (Андрюша тебе поможет, он же твой друг, вы же неразлейвода) – и мне пришлось битый час доказывать ей, что дворовая дружба тут ни при чем и что в одном кружке с Колупайским будет не легче, а тяжелее, что с Колупаевым можно только играть, бегать, сидеть в беседке, или на земле, или на крыше – но выносить его приставания здесь будет невозможно! Тем более что мне совершенно не хотелось ничего привинчивать или выпиливать.

...В некоторые двери я заходить наотрез отказывался.

Например, увидев мальчиков в обтягивающих трико, которые наравне с девочками делали какие-то па перед зеркалом у балетного станка, я попятился и с ужасом закрыл лицо руками.

Так мы прошли кружок английского языка, кружок бальных танцев, зоологический, астрономический...

– Ну все, – в один прекрасный вечер сказала мама, которой осточертели эти бесплодные хождения. – Или сейчас, или никогда.

– Мама, – сказал я. – Можно, я сам?

– Ты? – изумилась мама. – Ты сам?

– Да. Сам. Честное слово.

Мама изумилась и не поверила. Однако у нее не было другого выхода.

– А как я тебя найду? – недоверчиво сказала она.

– Посиди здесь. Почитай книжку. Через полчаса я к тебе выйду.

Она пожала плечами, в очередной раз сняла зимнее пальто и уселась штудировать очередной химический талмуд.

Последние полчаса своей неудавшейся творческой биографии я решил провести так, чтобы не мучить себя и других.

Я просто слонялся по коридорам и рассматривал все подряд.

Странное, признаюсь вам, дорогие читатели, испытал я чувство!

Пожалуй, можно сказать и так – это было чувство, с которым я тогда встретился и уж больше никогда не расставался в течение всей своей жизни!

Вокруг меня бегали какие-то глупые накрашенные девицы из театрального кружка в пышных платьях до пят и в оцарапанных лакированных туфельках. Проносились полуголые взрослые девушки из кружка бального танца, украшенные черными мушками и конскими хвостами. Пятилетних детей, одетых в настоящие фрачные пары и концертные платьица, со скрипочками и флейтами в руках, вели на сцену возбужденные, дрожащие от волнения родители. На чердаке, среди сломанных кресел и шкафов, пили портвейн, закусывали колбасой и пели песни под гитару члены клуба интернациональной дружбы. Это они отмечали день юного героя-антифашиста. Раскрасневшуюся девочку в черном свитере страстно целовал в углу какой-то мальчик в черном свитере. Я сразу догадался, что эти двое как раз и будут изображать героев-антифашистов на сцене.

Пел хор, играл рояль, пианино и скрипки репетировали трио, глухо топали в такт участники ансамбля народного танца, орали из-за дверей концертмейстеры и хореографы, в кружке английского языка нестройными голосами разучивали старинную шотландскую песню.