Читаем без скачивания Рецензии на произведения Марины Цветаевой - Марина Цветаева

Сопоставим два словесных изображенья Казановы, как мы иx имеем в новелле Муратова и драматическом этюде Цветаевой. В качестве основы поэтического изображения мы можем, с некоторой натяжкой, принять цитированные выше слова Цветаевой: «Поэт, путем прирожденного невидения видимой жизни, дает жизнь невидимую»; иначе: поэт перерабатывает некоторый непоэтический материал в поэтический. В данном случае: существует определенное, общепринятое, историческое или псевдоисторическое представление о Казанове; поэт «путем прирожденного невидения» (мы предпочли бы: искажения. — Б.) перерабатывает это представление в поэтическое изображение Казановы. Следовательно, мы оперируем с тремя Казановами: 1) традиционный (исторический), 2) в новелле Муратова и 3) в драматическом этюде Цветаевой. Традиционное представление о неутомимом любовнике в общем расплывчато, смутно и сливается с условным фоном галантного века. Поэтическая задача Муратова и Цветаевой состояла в искажении (или преображении) этого представления в поэтическое изображение. Муратовское изображение неожиданно (в неожиданности и есть поэтическая суть) оказалось во фламандском вкусе: этот Казанова, вставший с постели и длительно и громко зевающий львиным рыканьем мужчина в короткой рубахе выше колен, открывающей мускулистые волосатые ноги, с головой, подвязанной цветным платком, концы которого торчат во все стороны, и пр. и пр. Совсем другое изображение Казановы у Марины Цветаевой: ее «видение невидимого» выразилось лишь в том, что ее Казанова семидесятилетний дряхлый старик; в остальном же она мало отступила от традиционного представления Казановы на условном фоне 18-го века: грациозный и грозный, царственный, движения тигра, самосознание льва, «весь — формула 18-го века». Этюд Марины Цветаевой изображает, очевидно, последнее приключение Казановы, приключение с пылающей к нему страстью 13-летней девочки. Диалог чрезвычайно жив; стих на протяжении всей сцены необычайно энергичен, динамичен и нервен, и вполне обнаруживает отличительное качество Марины Цветаевой — ее несравненный поэтический темперамент. Изначальный монолог написан парными четырехстопными ямбами, сменяющимися затем пятистопными; в конце есть и анапестические размеры; больше всего все же нам понравился четырехстопный ямб, необычайно нервный, изрезанный диалогическими интонациями и enjambements.

В таких чертах представляется нам драматический этюд Марины Цветаевой. По признаку театральности место его находится где-то на переходе от поэмы к словесному театру. <…>

Р. Гуль

Рец.: Марина Цветаева

Версты: Стихи. М.: Костры, 1921{47}

Если лицо поэта (хотя бы второпях скользнув по его стихам) узнается сразу, запоминается и не сдваивается с другим, — значит, поэт крепок и подлинен. Одним — Пушкин. Другим — Фет. Третьим — Маяковский. Все — в крепком ряду. Дело интимного выбора — дело созвучия.

Черты Марины Цветаевой за последнее время вычертились четко. Ее ни с кем не спутаешь. Часто ходит Цветаева в цыганский табор, в кулашную: кумачную Русь. Широта дыхания просит этих тем. В оранжерее — скучно, воздух прян и слишком много толпится поэтов.

А в степи — ветер!

Из-под копытГрязь летит.Перед лицомШаль — как щит.Без молодыхГуляйте, сваты!Эй, выноси,Конь косматый!. . . . . . .Полон стакан,Пуст стакан.Гомон гитарный, луна и грязь.Вправо и влево качнулся стан.Князем — цыган!Цыганом — князь!Эй, господин, берегись, жжет!Это цыганская свадьба пьет![181]

Из таборной цыганщины в бешенность русской гармоники, плясок, песен!

Целовалась с нищим, с вором, с горбачом,Со всей каторгой гуляла — нипочем!Алых губ своих отказом не тружу,Прокаженный подойди — не откажу!

Хороша Марина Цветаева в буйности, в неистовстве. Силен голос. Много в голосе звуков. Много музыки. Даже думаешь: наверное, грустить не умеет. Нет — грустит.

Но тебе, ласковый мой, лохмотья,Бывшие некогда нежной плотью.Всё истрепала, изорвала, —Только осталось — что два крыла.

Мужская ли резкость, покорная ли усталость звучат подлинно, единственно, у поэта с большим голосом — Марины Цветаевой.

Е. Шкляр

Рец.: Марина Цветаева

Царь-Девица: Поэма-сказка. Пб. — Берлин: Эпоxа, 1922{48}

У многих, даже весьма талантливых, писателей и поэтов есть один крупный недостаток, а именно: отсутствие чувства меры. Они не понимают, что то, что им, быть может, кажется еще недостаточно законченным и полным, среднего читателя утомит и заставит забыть прекрасные, высоко талантливые строки, разбросанные по книге. Примером, иллюстрирующим это положение, может служить новая книга Марины Цветаевой «Царь-Девица». Она написана изумительным русским языком, чрезвычайно талантливо построена, с прекрасным ритмом, меняющимся в зависимости от повествования. Попадаются строки прямо филигранной отделки, как, напр., описание поездки Царь-Девицы с Царевичем по морю.

Позволю себе привести несколько строф из этой части:

Спи, копна моя льняная,Одуванчик на стебле;Будет грудь моя стальнаяКолыбелечкой тебе.

Сна тебя я не лишаю,Алмаз, яхонт мой.Оттого, что я большая,А ты махонькой.

Что шелка — щека,Что шелка — рука:Ни разочку, чай, в атакуНе водил полка?

Спать тебе не помешаю,Алмаз, яхонт мой.Оттого, что я большая,А ты махонькой.

Такиx строк можно из «Царь-Девицы» привести десятки, но на протяжении 100 страниц они бледнеют и теряются. Кроме того, поэмой в полном смысле этого слова ее назвать нельзя, а для сказки она опять-таки слишком длинна и написана слишком тяжелым языком.

Издана книга «Эпоxой» прекрасно.

Ю. Айхенвальд

Литературные заметки

<Отрывок>{49}

<…> Хочется отметить красиво изданную «Эпохой», еще красивее написанную Мариной Цветаевой поэму-сказку «Царь-Девица». Талантливая поэтесса создала художественную игрушку в народном русском стиле, который, правда, не выдержан строго и до конца; намеренно не выдержан, так что местами сказка переходит в словесное барокко. Она полна неожиданностями и причудами, за ее развитием не всегда сразу уследишь, но юмору и фантазии автора отдаешься охотно, с улыбкой внимания и удовольствия, и хорошо чувствуешь себя в этой красочности, в этой даже пестроте, в этой пленяющей звонкости русского слова. Именно звонкость, звуковая яркость больше всего отличает поэму г-жи Цветаевой. Иной раз дрогнет не задумывающееся перо поэтессы, кое-где посетуешь на излишний натурализм подробностей, на бесспорные длинноты — а целое все-таки заворажит тебя своими чарами, дыханием национальной стихии, умчит по чистым волнам, по реке русской речи. Воистину, «там русский дух, там Русью пахнет».[182] И даже кончается сказка картиной гибели некоего царя, на которого пошла «Русь кулашная, калашная, кумашная», пошли те, кто «все царствьице» его «разнес в труху» и в чьи уста вложено у автора такое самоопределение:

Ой, Боже, да кто ж вы?— А мы — бездорожье,Дубленая кожа,Дрянцо, бессапожье,Ощебья, отребья,Бессолье, бесхлебье,Рвань, ягоды волчьи,Да так себе — сволочь! <…>

Б. Гусман

Марина Цветаева{50}

Сдвинулись с места вековые пласты, весь мир вспенился и вскипел на жарком пламени войн и революций, «началось мировое кочевье», — говорит Марина Цветаева, — не сдвинулась, не вспенилась и не вскипела лишь душа ее, и в этом ее пафос.

Мировое началось во мгле кочевье:Это бродят по ночной земле — деревья,Это бродят золотым вином — грозди,Это странствуют из дома в дом — звезды,Это реки начинают путь — вспять.И мне хочется к тебе на грудь — спать.

Замкнуться в глухой и тесный круг лирических переживаний и — «спать». Так велит ей, верной «дочери Иаира», ее «Господь».

И сказал Господь:— Молодая плоть,Встань!

И вздохнула плоть:— Не мешай, Господь,Спать.

Xочет только мираДочь Иаира. —И сказал Господь:— Спи.

Вот почему «островитянкой с далеких островов»[183] чувствует себя в этом мире Марина Цветаева, вот почему старательно обходит она «чужие дома».