Читаем без скачивания Безумный корабль - Робин Хобб

Как раз такой труд, который он всей душой ненавидел.

«Копай, копай, Рэйн Хупрус, – веселыми пузырьками прозвенел у него в мозгу голос драконицы. – Маши лопатой. Может, дороешься до стен этого города. Вот только границы твоего разума более не препона для меня и других таких же, как я…»

«Пустая угроза», – подумал он вначале. Да что она могла ему сделать такого, чего он по ее милости еще не перенес? Оказалось, очень даже могла. С тех пор ему снились драконы, драконы, драконы… Они ревели, схватываясь в битве, они растягивались на крышах домов, нежась на солнышке, они спаривались на верхушках величественных башен небывалого города… И Рэйн был всему свидетелем.

Не то чтобы это был жуткий кошмар. Нет. Всего лишь сон, только необыкновенно яркий и сложный. Драконы общались с существами, очень похожими на людей, но неуловимо отличавшимися от людей. Они были очень высокими, с глазами цвета меди либо лаванды, а оттенки их кожи не напоминали Рэйну ни один из народов, которые он видел наяву.

Наяву… Ох, знать бы, что теперь происходило во сне, а что наяву! Ибо его сны были гораздо убедительнее всего, что он видел вокруг себя днем. Он лицезрел города Старшей расы и, казалось, готов был вот-вот понять суть их истории. Он любовался шириной улиц и коридоров, лестницами с просторными плоскими ступенями, высокими дверьми, широкими окнами. Громадность зданий, которые они возводили, служила для удобства драконов, живших с ними в одном городе. Рэйн изо всех сил тянулся побродить по необыкновенным строениям, пристальней присмотреться к народу, заполнявшему рынки и плававшему по реке в ярко раскрашенных лодках… Тянулся – и не мог.

Потому что его сны не просто были посвящены драконам. Он сам был одним из них. Его племя взирало на своих двуногих соседей с терпимостью и любовью. Они не считали их равными себе. Их жизни были для этого слишком короткими, их интересы – слишком мелочными… Во сне Рэйн вполне разделял это мнение. Он принадлежал к культуре драконов, и спустя время их мысли начали окрашивать его собственные, причем не только во сне, но и наяву. Чувства же, которые они испытывали, были стократно сильнее всего, что ему доводилось прежде переживать. Каким бы жгучим ни было переживание человеческого существа, оно все равно было пустяком по сравнению со взаимной привязанностью пары драконов. Возлюбленный или возлюбленная были для драконов величайшим сокровищем. И не на годы – на целую жизнь!

Он стал смотреть на мир совершенно иными глазами. Возделанные поля стали лоскутным одеялом на теле земли. Реки, холмы и пустыни больше не могли его задержать. Дракон но малейшей своей прихоти мог совершать путешествия, которых человеку не осилить было за целую жизнь. Так Рэйн выяснил, что мир гораздо громадней – и в то же время гораздо меньше, – чем он себе представлял.

Проклятие же, которое несли в себе подобные сны, проявляло себя очень медленно и постепенно. Он совсем не отдыхал во сне и просыпался так, словно и не спал вовсе. Его притягивала и влекла та, другая жизнь, часы же бодрствования становились временем недовольства и беспокойного ожидания. Собственное существование внушало ему лишь отвращение. Усталость накапливалась, спутывая его по рукам и ногам. Он жаждал сна, но сон не приносил ему отдыха. Он все время хотел лишь одного – забраться в постель, отбросить опостылевшую человеческую оболочку и снова окунуться в величественный и прекрасный драконий мир. Жизнь наяву превратилась для него в вереницу тусклых, безрадостных дней. И единственными мыслями, которые что-то еще пробуждали в его сердце, были мысли о Малте. Но, даже думая о ней, он все равно не мог сбросить проклятие драконицы. Блеск черных волос Малты, которыми он так восторгался, превращался для него в блеск чешуи черной драконицы, и это было лучшее сравнение, которое он мог придумать.

И, оттеняя все его мысли и сновидения, порою почти неразличимый, но в то же время неумолчный, звучал шепот драконицы, заживо погребенной в покое Коронованного Петуха. «Они ушли навсегда, навсегда, навсегда. Их нет более. Великие, прекрасные, разноцветные – все они умерли. Умерли по твоей вине, Рэйн Хупрус. Твоя леность и трусость стали причиной конца. А ведь ты мог вызвать к новой жизни их мир! Но ты предпочел ко всему повернуться спиной…»

Это была его главная мука, его непрестанная пытка. Она в самом деле верила, будто в его власти было вернуть истинных драконов в этот мир!…

А когда он ступил на борт «Кендри», чтобы ехать в Удачный, пытка приобрела еще более изощренную форму. «Кендри» был живым кораблем, в основной части своей состоявшим из диводрева. Много поколений назад предки Рэйна вколотили клинья в огромное бревно диводрева, хранившееся в чертоге Коронованного Петуха. Они раскололи необъятный ствол и постепенно распилили и расщепили его на доски. В том числе был вырезан особенно большой целый кусок, из которого впоследствии изваяли носовую фигуру.

А мягкотелое, недоразвитое создание, обнаруженное в недрах бревна, безо всяких церемоний вывалили на холодный каменный пол…

Каждый раз, думая о том, как это происходило, Рэйн ощущал внутреннюю судорогу. И помимо воли гадал, корчилось ли оно?… Силилось ли, не обладая дыханием, закричать от отчаяния и боли?… Или, как на том настаивали мать и брат, это был всего лишь древний труп, нечто давным-давно ссохшееся – и не более?…

Но, если семейству Хупрусов в самом деле нечего было стыдиться, почему все касавшееся диводрева держалось в таком страшном секрете? Даже другие семьи торговцев из Дождевых Чащоб не были прикосновенны к тайнам бревен диводрева. Да, захороненный город считался их общей собственностью, но торговые семьи давным-давно поделили его на, так сказать, зоны влияния. Так и вышло, что к Хупрусам отошел чертог Коронованного Петуха со всей его более чем странной начинкой. Хоть плачь, хоть смейся – в те далекие времена гигантские бревна были сочтены хламом, мало на что пригодным. Рэйну всегда внушали, будто их необыкновенные свойства были обнаружены благодаря случаю. Правда, каким именно образом произошло столь знаменательное событие, доподлинно выяснить ему так и не удалось. Даже если кто-либо из ныне живущих членов семьи и знал эту историю, от Рэйна ее утаивали.

А вот «Кендри» не утаивал ничего. Носовое изваяние являло собой симпатичного, улыбчивого юнца. Никто лучше него не знал нрава реки Дождевых Чащоб, и в прежние времена Рэйн не упускал случая с ним побеседовать. Но с тех пор, как Рэйна поразило проклятие драконицы, носовое изваяние более не могло выносить его присутствия рядом. Стоило Рэйну приблизиться – и Кендри сразу переставал улыбаться, а потом и дар речи терял. Лицо милого юноши становилось не то чтобы враждебным, скорее настороженным. Он забывал про все окружающее и пристально следил только за Рэйном. И конечно, столь странное поведение не укрылось от команды «Кендри». Никто не осмелился расспрашивать, но повышенное внимание к своей персоне Рэйн чувствовал непрестанно. С тех пор он перестал появляться на баке.

Но, сколько ни волновался Кендри в присутствии Рэйна, чувства, испытываемые самим Рэйном, были куда острее и глубже. Ибо Рэйн знал: там, в глубине, за фасадом улыбчивого лица молодого красавца, в самой сути диводрева, укрывался дух свирепого дракона. И стоило Рэйну заснуть – хотя бы задремать, сидя в кресле, – дух, погребенный в корабле, тотчас был тут как тут. Он ярился и скорбел по всему, что было так жестоко отнято у него. Он гневался на судьбу, которая лишила его крыльев и заменила их хлопающей парусиной. А вместо благородных когтей, предназначенных хватать добычу, у него теперь были слабенькие мягкие лапки с пальчиками, словно вырезанными из каких-то вялых клубней!… Тот, кто некогда гордо именовал себя повелителем трех стихий, вынужден был теперь ютиться на поверхности воды. Его носили туда-сюда безмозглые ветры, а на нем и внутри него кишели двуногие – ну точь-в-точь черви, облепившие умирающего кролика. Невыносимо!…

Корабль знал – вне зависимости от того, осознавала ли это знание улыбчивая носовая фигура. А теперь знал и Рэйн. И он понимал, что дух, заключенный в деревянных костях «Кендри», жаждет отмщения. Рэйн очень боялся, как бы его присутствие на борту живого корабля не вызвало к жизни эти глубоко погребенные воспоминания. Как знать, что еще сотворит Кендри, если древняя память вдруг всплывет к поверхности его разума? И на кого в первую голову падет его месть?

Как бы не ополчился он всей своей яростью на потомка тех, кто некогда выбросил его, нерожденного, из колыбели…

Серилла стояла на палубе корабля. Рядом с нею двое крепких калсидийских матросов поддерживали сатрапа. Вернее, он лежал распростертым на носилках, на скорую руку сооруженных из весел и парусины. От морского ветра его щеки слабо румянились. Серилла ласково улыбнулась ему: