Читаем без скачивания Стрельба по бегущему оленю - Геннадий Головин

Человека в кителе не было. Очередная партия верящих в спиртотерапию топталась возле ограды.

Косых шуршал авторучкой.

Шустрые ребятки из отдела Кессиди выясняли личность спиртоноса.

Лаборанты городской больницы вне очереди возились с кровью, мочой, желудочным соком, мазками и прочими ингредиентами неведомого им Игумнова П. Н.

В почтовый ящик Химика опускали письмо.

Бригада скрытого наблюдения, приданная Вите Макееву, с откровенной скукой глядела на карту и обсуждала, как вести завтра Химика — дело было проще пареной репы.

Боголюбов пил горькую.

Татьяна глядела на него — равнодушно и, должно быть, как всегда, с легким пренебрежением — думала, конечно, о Савостьянове, которого видели вчера в Доме офицеров с Валькой Игумновой.

Шло, одним словом, прекрасное утро, на которое П. Н. Игумнов глядел глазами человека, который вдруг снова почувствовал себя сильным и всемогущим.

Если бы только не «Лепесток розы»! О, этот «Лепесток розы», от которого с ума можно было сойти! Ти-ри-ри-ри ти-ри-ри…

— Движется дело? — спросил Павел, чтобы оборвать снова вонзившуюся в память мелодию. Но Косых опять его не удостоил.

Явился мужичок в кителе. Похоже, что он работал здесь до закрытия магазина.

«Позвонить, что ли? Кессиди — рано… В отдел позвоню, — придумал он. — Мало ли чего? Может, новости?»

Новости, как ни странно, оказались.

— Тут вам Николаев записку оставил, — сказал тот, кто взял трубку. — Прочитать?

— Валяй! — легко сказал Павел.

— Читаю. «Небезызвестный тебе М. И. шибко интересовались, где Игумнов и почему не на рабочем месте. Какой-то капитан Еремин приволок охотничий топорик. Следы крови. На рукоятке буковки: „А. Бог“. Установлено, что топорик — Андрея Боголюбова из издательства. Был сделан вывод, что это — орудие убийства, которым ты занимаешься. В связи с этим для всех, кто не успел вовремя убежать, была прочитана краткая лекция о необходимости тщательно осматривать место преступления и о вреде витания в облаках. Он меня убедил: ты надклассово мыслишь, понимаешь. По прочтении — уничтожить. Привет!» Вы слушаете, Павел Николаевич?

— Слушаю, Аркаша, слушаю.

— Уничтожить?

— Непременно. Не дай Бог, Мустафа Иванович прочитают! Разжуй и проглоти.

Он повесил трубку.

Ему стало скучно.

Вообразил Савостьянова черт-те каким тертым калачом, а он на поверку — просто дурак. Схватил такую пустяковую приманку, на такой бредовый авось брошенный намек. «…а потом зарубили», вот что обронил Павел мимоходом, тогда, за преферансом. Никакого топора там и в помине не было. Экспертиза показала это ясно и однозначно.

Однако, зарубили, сказано — ну, тут, естественно, и топорик. Тут как тут. Да еще с буковками. Да еще, наверняка, Боголюбову принадлежащий. Зря, что ли, Таня-Танечка-Танюша, верная жена, про «тютчевский» роман рассказала? Да ведь он про надпись на книге Незвала еще не знает! Так славно все это в рядок стало бы… Попортили бы Андрюше нервную систему — будь на моем месте какой-нибудь Мустафа Иванович.

— Э-эх, Савостьянов! А ведь ликовал, наверное, придумав столь дьявольский план. Я-то тебя было зауважал, а ты — так… сверхчеловечек с кварцевым загаром.

«Постой-постой, — остановил он себя. — Так, значит, он и представления не имеет, как именно произошло убийство?!»

И привычно явилась мысль: «А не подбираешь ли ты фактуру, друг дорогой? Ну-ка, посомневайся!»

А следом — пришел другой, давешним испугом кольнувший вопросик: «Может, просто обрадовался, предположив, что про болезнь — это все злодейская савостьяновская выдумка?!»

Нехорошо ому стало от такой мысли.

Но сегодня он стоял на ногах прочно: быстро перебрал мыслью все несомненные для него факты, как кочевник перебирает четки, — все бусины были на одной ниточке.

Вот только с болезнью: могло быть и так, и этак. Скорее, так, как я подумал, сказал себе он и вдруг разозлился: — Да подожди ты до завтра, до анализов, психостеник несчастный!

Потом невсклад подумал: «В отпуск поеду один. Отдыхать буду, а не созерцать Валентинины курортные блудуары. Нервы — ни к черту!»

Да, сегодня он был уже другой. Вчера от этой же самой мысли — насчет болезни — он давно бы студнем растекся, а сегодня — напротив — разозлился, словно бы внутренне заострился.

Александру Даниловичу, входя в палату, сухо бросил:

— Не дописали еще? Поторапливайтесь!

К окну подойдя, вниз на сухорукого взглядом глянул орлиным, недобрым: «Ну, тебя-то через пару часов я насквозь буду видеть!»

«Хватит мне с вами церемониться!» — такая теперь была диспозиция. «Вы со мной не церемонитесь, так что же я буду чистоплюйством с вами заниматься? Как бы не так! Правильно критиковал меня раньше Мустафа Иванович за то что надклассово мыслю, понимаешь! Оттого и нервную систему к чертям собачьим с вами, черти собачьи, расшатал!»

Действительно, наверно, расшатана была система — потому что неожиданно вдруг засмеялся над собой, таким…

Спиртонос скучал. Клиенты созревали медленно. Он стоял, облокотившись об ограду, что-то бесконечно пережевывал — видно, зубов недохват был большой — терпеливо поглядывал вокруг.

Но вдруг забеспокоился, посмотрев в конец улицы, отпрянул от заборчика и быстро-быстро поспешил прочь от больницы.

Павел с любопытством ждал. Почему-то он не очень даже удивился, увидев, что из-за угла появился Савостьянов.

Это было любопытно, но не слишком-то убедительно: может быть, Савостьянов как зав. отделением просто гонял в свое время этого шаромыгу?

Гораздо достоверней был вид Савостьянова. Куда девалась бравость и победительная повадка? Где были спортивная фигура, упругий шаг, развернутые плечи?

Савостьянов брел походкой очень усталого человека. Если человек день и ночь думает об одном, он ходит именно так: плоскостопо, глаза устремив долу, медленно и трудно, будто по грудь в воде.

Павел, не стесняясь, упивался злорадством, которое вспыхнуло в нем при виде этого полинявшего супермена. Он уже знал: перед ним человек, который будет делать ошибки — одна за другой — пока не разоблачит себя окончательно! Если бы его спросили сейчас, почему он так считает, он не смог бы, пожалуй, внятно ответить, но он уже знал.

— Написали? — Он взял лист из рук все еще размышляющего над текстом экскаваторщика. Бегло прочитал.

— Вот здесь… — Он указал пальцем. — Напишите то, о чем вы говорили мне утром. «На рассвете возле ворот я видел человека, который, как мне показалось… как мне показалось,» — подчеркнул Павел.

Косых вдруг ухмыльнулся добрейшим образом и сказал:

— Да не показалось мне, а, точно, он! Я человек обидчивый, но, жена правильно говорит, отходчивый. Пиши, едрит-твою-качель, «этого человека я видел сегодня утром…» Глазки-то я, конечно, прижмурил там, в бараке, но малость разглядел его.

— Нет уж, мил-человек, пишите сами. И подписаться не забудьте. Неужели скрыли бы, — изумился вдруг Павел, — Александр Данилович? А вдруг это он — точно так же, как вас — эту девочку ударил?

Косых опять напустил на себя непроницаемо-обиженный вид.

— Это уж мое дело. «Скрыл — не скрыл». Много я от вас наскрывал? Топор, и тот вернул. А он мне аккурат уголь колоть пригодился бы. «Скры-ыл!»

— Ладно! — засмеялся Павел. — Поймаю злодея, куплю вам точно такой же топорик, как беззаветно пострадавшему в борьбе с уголовным элементом. Согласны?

Косых приободрился, но ответил непонятно:

— На купило кошка наступила. А то я не знаю?

Кессиди начал разговор странно:

— Я передумал, Пал Николаич: «три звездочки» и один лимон за информацию, которая стоит по меньшей мере девяти звезд?!. Мой дедушка — известный одесский негоциант — перевернется в гробу, когда услышит о такой неслыханно глупой сделке своего внука! Ты меня понимаешь?

Павел его понимал. Ребятки Кессиди принесли в клюве такую, видимо, информацию, которую просто, без этакого вот невинного мучительства, и отдавать-то было жаль. Он терпеливо хмыкал в трубку.

— Ну ладно! — сказал, наконец, Кессиди. — Слушай. Провоторов Сергей Герасимович. 54 года. Судим. 103 статья. До мая этого года — истопник прачечной железнодорожной больницы.

— Погоди! Он же, считай, однорукий?

— А ты найди двурукого на такую работу. Он и одной, говорят, прекрасно справлялся. Если поспоришь с ним на бутылку, он тебе пятак пальцами сомнет. Артист оригинального жанра.

— Уволился?

— По собственному желанию. Очень неожиданно. Личность, одним словом, темноватая. Местные товарищи давненько к нему присматриваются. Проживает по адресу: Путейский проезд, 22, квартира 19. До переезда — если тебя, конечно, интересует эта крохотная деталь — проживал по адресу: Красногвардейская, 24-а, комната 8. Но это, я думаю, тебя совершенно не интересует?