Читаем без скачивания Стрельба по бегущему оленю - Геннадий Головин

— И она ушла?

— Да, — скупо сказал Савостьянов. — Поплакала, поползала вот тут, и ушла.

— И в тот же вечер ее убили, — сказал Павел.

— Я узнал об этом от вас.

Теперь он глядел в глаза совсем уже твердо, даже с легким весельем.

На следующий день у Савостьянова была уже краткая безфамильная Люся — «кр. сонная дура».

А через три дня появилась Т. Бог. Отличница, любящая это дело как-то и так-то, ощущающая при этом то-то и то-то, называющая его «Бандитом», «Гномиком» и «Пафнутием». Даты расставания не было.

Хотя следом за ней уже и значилась некая Вал. Игумнова. Пока что, слава Богу, без обширной аннотации.

Было число. Вчерашнее. И произошло это у него на квартире. Днем. Он встретил ее на улице — «случ.». «Случ.» нужно было читать как «случайно». Павел прочитал: «случка».

— Вы берегите эту тетрадь, — сказал он вслух. — Хорошая может получиться монография.

Тот довольно рассмеялся.

— Я уж и сам подумываю…

Глянул в упор диагностическим своим глазом.

Павел постарался, чтобы он ничего не увидел.

Не был он ни монахом, ни чистоплюем, ни ханжой. Но стала трясти его тоскливая дрожь, едва он прикрыл дверь кабинета Савостьянова.

Сталкивала его работа и с пакостниками, и с извращенцами, и с изуверами, — казалось, мог уже заматереть. Ан нет! Шел и трясся от отвращения к этому снобствующему красавцу.

И не ждал, разумеется, душевных родников в этом человеке. Именно грязи и ждал, и все же…

«Прав Мустафа Иванович, не место чистоплюям в органах», — печально подумал Павел. «На флейте тебе играть, а не гоняться за убийцами, на флейте-пикколо, — зло и глупо подумал он, — на флейте-пикколо!»

Фу! Посиди, охолонись, осмотрись и подумай.

Дураком оказался ты, а не он.

Ты — ничего не выиграл. Он — выиграл уверенность.

И мотив ревности, над которым ты недавно подсмеивался, в крайнем для него случае оченно хорошо сыграет против тебя! Отстранят от дела как лицо небеспристрастное, — и привет!

Но вот что мучило его больше всего: если бы не следствие, не подозрение, то ведь каждый же вечер он был бы вынужден протягивать руку этому человеку, разговаривать с ним, быть с ним на равных! Даже знай он об этой тетради! Пакость какая!

Но все-таки выигрыш есть. Не для меня он писал аннотацию на Мартынову. Для себя — этому можно верить.

И теперь Ксана — не абстракция для меня, живой человек. Я ее вижу, и это уже неплохо.

А в Татьяной я ошибся. Тот вечер был не первый их вечер. Подумать только, Таня Боголюбова! Воплощенная добродетель, положительность, спокойствие. А, собственно, что ты ерепенишься? Ты что, полиция нравов? Если им нравится такое к себе отношение, значит, так и надо. Он, разумеется, подлец, но это не наказуемо. У тебя есть какие-то подозрения в причастности его к убийству Мартыновой? Будь любезен, обоснуй их, приведи неопровержимые доказательства, и требуй, чтоб его убрали с лица земли! Нет доказательств? Извините, поздно спохватились, придется терпеть.

Он сидел в парке, недалеко от детской площадки, смотрел на играющих детей, и мрачные думы о несовершенстве мира одолевали его.

…Что-то еще он выиграл в ходе этого нелепого, с налета, нахрапом допроса. Было что-то еще. Какое-то мимолетное ощущение… Как вспышка сигнализации… Как скачок стрелки в тестере, а куда ткнул щупом — уже не помнишь…

Он думал об этом всю дорогу до управления. Думал, ожидаючи, когда следователь, ведущий дело Симбирцева, кончит возиться с очередным стоматологом-частником, крикливой рыхлой бабой, каждую минуту клявшейся почему-то памятью «тети моей, Рахиль Нахимовны».

Потом следователь освободился, и в перерыве между вызовами Павел подсел к его столу.

Ему было совестно отрывать человека от дела — вид у того был донельзя затурканный и измученный. «Начинали втроем, а заканчивать приходится одному», — пожаловался следователь, с отвращением закуривая папиросу.

— Ну, что у тебя? Если еще осложнишь, честно говорю — убью! Сил моих нет!

Павел рассмеялся. Задал вопрос о путанице с номерами комнат.

Потребовалось меньше секунды на разгадку.

— Они менялись, — сказал следователь. — Лет шесть или пять назад. Восьмая метра на два побольше. Перетащили вещи и все. По новой не прописывались. А в самом деле, зачем? Почтовый ящик — один, счет за свет — по числу жильцов. И это все у тебя?

— Все, — с недоумением сказал Павел.

— Мне бы твои заботы, — с завистью заметил следователь, и вдруг выйдя из-за стола, стал приседать и размахивать руками:

— Мне! Бы! Тво! И! За! Бо! Ты!

Павел потратил еще полчаса на поиски того курсанта, который столь доблестно командовал группой, распечатавшей комнату номер восемь.

— На сколько замков была закрыта дверь? — спросил Павел.

— На один. Но там — я обратил внимание — было еще два английских замка, но они были «на собачке».

— Молодец, что обратил внимание. Но ой какой не молодец, что не записал об этом в протокол.

Курсант побагровел от стыда.

— Мы бьемся-бьемся: у кого могут быть ключи от этой комнаты? А там, вишь ли, «собачки»…

Он опять появился в кабинете следователя. Тот посмотрел на него затравленным взглядом. Перед ним истерически хохотала, аж взвизгивая и икая, теперь уже другая, молодая бабенка — вырез на спине доходил у нее до поясницы.

Стакан с водой прыгал в ее пальцах, и она никак не могла донести его до губ.

Павел подошел, твердо взял ее руку со стаканом и прижал ко рту. Задребезжали зубы по стеклу. Женщина стала пить и сразу успокоилась.

Он заметил в ее взгляде ожидание, полное панического, звериного страха.

«Вот они, преимущества честной бедности. Никогда не будет у меня такого взгляда, как у этой стервы, которая (он знал) вот этому, сидящему перед ней следователю, предлагала взятку в сто пятьдесят тысяч рублей. „Через двадцать минут будут денежки, дайте мне только позвонить, — сказала она“.»

Он написал записку: «Разреши мне с твоим Симбирцевым осмотреть вещи, которые были опечатаны. Очень нужно».

— Иди. Сейчас позвоню. Я тебе помог?

— Очень.

Симбирцев был рад возможности прогуляться в цейхгауз.

— Я так понимаю по вашим прошлым вопросам, что в мою комнату кто-то-таки забрался в мое отсутствие?

— Только не вздумайте, ради Бога, приписывать себе то, чего у вас не было. Все одно — конфискация.

— А я, конечно, сумасшедший? Каждый лишний рубль имущества — это же мне лишний день за решеткой. Вы знаете, гражданин начальник, — вдруг перешел на лирический тон старик, — в камере устаешь все думать и думать о том, как извернуться назавтра — я с вами очень откровенно, потому что вы, понимаю, не из ОБХСС. Так вот, я думал, не удивляйтесь, и над вашими вопросами.

— И что вы надумали?

— Но только — услуга за услугу!

— Симбирцев! — укоризненно сказал Павел. — Вы же ведь не думаете, что я…

— Фуй! Вы неправильно меня поняли! Какая услуга? Вы просто расскажете Аркадию Николаевичу, что я вам помог. Он будет немножко более ко мне расположен, вот и вся услуга. Немножко больше расположен — немножко меньше срок. Простая коммерция.

— Я, конечно, расскажу Аркадию Николаевичу, но я его, Симбирцев, знаю десять лет. Вам попался железный следователь, уверяю вас.

— Какой он железный я, к сожалению, уже убедился и еще, наверное, убедюсь, — вздохнул Симбирцев. — Как он мог бы жить, этот молодой человек! Ай-ай-ай! Замечательно жить!

— У него, видимо, другое представление.

— Да-да! Каждый коммерсует, чем имеет, и, поверьте, я очень уважаю Аркадия Николаевича, очень! Можете, кстати, ему это не передавать. Но он — не может понять! Ай, он не может понять, что ведь и у меня есть понятие о долге, о честности! Конечно, я понимаю, несколько отличное от ваших понятий, но оно есть! И в этом вся драма наших с ним бесед. Я его уважаю, он ко мне относится тоже, мне кажется, неплохо. А вот общий язык, увы! — И Симбирцев замолчал надолго. Можно было подумать, что его и в самом деле угнетает только одно обстоятельство: невозможность мыслить теми же категориями, что и железный Аркадий Николаевич.

В окружении своих вещей он снова оживился.

— Вы подумаете, что я крохобор, — вы ошибетесь. Но я с нежностью трогаю эти вещи. От них пахнет! Вы знаете, что для меня лично самое страшное здесь? Запах. Чем здесь пахнет? Вы принюхайтесь только — ай-ай-ай… А вот от этого пиджака (он прижался лицом к материи) еще пахнет духами одной молодой особы — на мой взгляд, конечно, молодой. Она, конечно, не любила, смешно говорить, но… — Но, — повторил он устало. Огляделся вокруг и вдруг стал очень старым, никчемным, не очень здоровым человеком, позабывшим, ради чего жил.

— Товарищ капитан! — напомнил смотритель склада.

— Сейчас, молодой человек, — откликнулся Симбирцев. — Сейчас я расстанусь с ненужными воспоминаниями, и мы вас быстро освободим!