Читаем без скачивания Венера плюс икс. Мечтающие кристаллы - Эдвард Гамильтон Уолдо

– Тебя все еще что-то беспокоит, – сказал он. – Ну-ка, выкладывай, что ты думаешь!

Беспокойное выражение не покидало физиономии Филоса.

– Я бы предпочел промолчать, а то…

– Что такое?

– Когда тебе что-то не нравится, ты занимаешься рукоприкладством… Точнее – ногоприкладством.

– О, мне очень жаль, что я так себя вел. Но теперь все иначе. Поэтому я готов услышать все что угодно.

– Знаешь, что ты надел себе на голову?

– Нет.

– Турнюр.

Расхохотавшись, они вышли из комнаты и отправились к Миелвису.

– Что-то они заигрались, – говорит Смитти.

– Игра как форма протеста.

– Протест так себе, не вполне адекватен.

Смитти не хочет унижать Херба, но про себя смеется.

Наступает тишина. Все уже сказано, слова кончились. Оба понимают, что каждый из них ищет тему для разговора, и не находит. Странно, неужели нельзя просто помолчать? Но Херб держит язык за зубами, а то, чего доброго, сосед решит, что он опять хочет взяться за что-то серьезное.

– Манжеты на брюках снова выходят из моды, – через минуту говорит Смитти.

– И опять миллионы парней будут перешивать штаны. А интересно, куда портные денут отрезанные манжеты? А производители? На что пойдет освободившаяся ткань?

– Наделают ковриков.

– Цена такая же, – говорит Херб, имея в виду брюки без манжет.

– Точно, – отзывается Смитти, понимая, что сказал Херб.

И вновь – тишина.

Наконец Херб задает вопрос:

– У тебя много немнущихся костюмов? Которые после стирки не нужно гладить.

– Ну, есть несколько. У всех нынче такие есть.

– А их что, реально стирают?

– Конечно нет, – качает головой Смитти. – В химчистках применяют специальный метод. Отлично работает.

– Зачем же тогда на этикетках пишут, что можно стирать и не гладить?

– Да какая разница, что там пишут?

– Ты прав, – отзывается Херб, находя удобный момент, чтобы соскочить с темы.

– А вон и Фаррел из первого дома, – произносит, ухмыльнувшись, Смитти.

Он смотрит через фасадное окно на стоящий на противоположной улице, по диагонали, дом.

– Что он там, интересно, делает? – спрашивает Херб.

– Ящик смотрит, я думаю. Кресло у него идиотское.

Херб встает и пересекает комнату с подносом в руках. Ставит поднос на стол и возвращается. Никто на таком расстоянии и не подумает, что он подглядывает.

– Обычное кресло с обивкой. Что в нем такого?

– Красное! Кто в здравом уме в такую комнату внесет красное кресло?

– Да не переживай, Смитти! Наверняка скоро пригласит дизайнера и будет все переделывать.

– А помнишь, два года назад он все зашил сосной. Типа как на ранчо. А потом, и недели не прошло, притащил зеленое кресло. Тоже мне, мистер Первый Американец!

– Помню, – кивает головой Херб.

– Недели не прошло!

– Ну?

– Недели!

Херб взвешивает сказанное и говорит:

– Он что, может себе позволить нанимать дизайнера и рабочих каждые два года?

– Может, у него родственники богатые? – отзывается Смитти.

– А ты его знаешь?

– Я? Нет, конечно. Никогда там не был. Мы едва здороваемся.

– Хотя он, похоже, едва концы с концами сводит.

– Откуда известно?

– На машину посмотри.

– Может, он все деньги вбивает в дом!

– Все равно – странные люди.

– И что это значит?

– Тилли видела, как она покупает в магазине черную патоку.

– Черт побери, – качает головой Херб. – Это ни о чем не говорит. Патока – это вроде как народная медицина. Едят же люди всякую траву. А что касается машины, так, может, ему наплевать, что кого-то напрягает, что его машине полтора года.

Молчание.

– Пора бы мне покрасить дом, – говорит Смитти.

– Мне тоже, – вторит ему Херб.

Полосы белого света разрезают лужайку перед домом. Пикап Смитов въезжает на дорожку, заворачивает на стоянку и затихает. Дважды хлопают двери – словно двусложное слово. Приближаются женские голоса; дамы говорят одновременно, но ни одна не упускает ни слова из сказанного подругой. Распахивается дверь, входит Тилли, за ней Джанетт.

– Привет, парни! Отчего так тихо?

– Солидные мужчины, солидный разговор, – отзывается Смитти.

Они шли по волнообразным коридорам, дважды оказываясь над бездонными с виду колодцами – безо всякого для себя вреда. По этим колодцам они взлетели на верхние этажи, в просторное помещение, где их ждал Миелвис. Он был один. Его одеяние, состоящее из широкой желто-пурпурной ленты, которая по диагонали охватывала его тело от левого плеча, через талию и к правой ноге, делало его фигурой весьма представительной. Он приветствовал Чарли весело, но степенно, после чего открыто одобрил наряд гостя.

– Я вас оставлю, – сказал Филос, на которого Миелвис не обратил ровно никакого внимания (может быть, это говорило не о пренебрежении, а как раз наоборот – о высшей степени дружеского расположения, не нуждающегося в формальных выражениях?), пока тот не заговорил. Миелвис кивнул и улыбнулся. Филос исчез.

– Исключительно тактичен, – одобрительно сказал Миелвис. – Такой Филос у нас один.

– Он очень много для меня сделал, – сказал Чарли и, помимо собственной воли, добавил:

– Как мне кажется…

– Ну что ж, – Миелвис окинул его внимательным взглядом, – Филос говорит, ты чувствуешь себя гораздо лучше.

– Скажем так, я только начинаю понимать, как я себя чувствую, – отозвался Чарли. – А это – гораздо больше того, что я знал, когда здесь оказался.

– Ну что ж, опыт был нелегкий, спору нет.

Чарли внимательно рассматривал Миелвиса. Что-либо определенное сказать по поводу возраста ледомцев он был не в состоянии, и, если Миелвис казался старше остальных, то лишь потому, что прочие выказывали ему явное, особого рода уважение. А еще он был несколько крупнее остальных, с более полным, чем у прочих местных, лицом и каким-то странным расположением глаз. Но ни в одном из встреченных им аборигенов Чарли не заметил явных и безусловных признаков старения.

– Итак, ты хочешь узнать о нас все, так?

– Именно!

– И зачем?

– Это мой билет на дорогу домой.

Идиома была настолько изношенной, что, вероятно, не могла быть выражена на ледомском, и Чарли понял это, как только произнес эти слова. В местном языке не существовало понятий «платить» и «получать доступ», а слова, которые он использовал, чтобы передать значение «билет», означали скорее «этикетка» или «индекс».

– Я имею в виду, – продолжил он, – когда я увижу все, что мне покажут…

– …и о чем ты только пожелаешь спросить…

– …и я расскажу вам, что я обо всем этом думаю, вы сможете отправить меня туда, откуда забрали.

– Я очень рад, что могу подтвердить это, – сказал Миелвис, и у Чарли возникло ощущение, что его собеседник своими словами и интонацией дает понять, что подтверждение существующей между Ледомом и Чарли договоренности дается ему не без труда.

– Ну что ж, начнем! – проговорил Миелвис, и в его устах это прозвучало как острота.

Чарли озадаченно засмеялся.

– Я даже не знаю, с чего! – сказал он.

Он читал у кого-то, скорее всего у Чарльза Форта, замечательную фразу: если хочешь измерить длину окружности, начни из любой точки.

– Ну что ж, – сказал он наконец, – мне хочется узнать о ледомцах… что-нибудь очень личное.

Миелвис развел руками.

– Спрашивай все, что считаешь нужным.

Но робость неожиданно овладела Чарли, и он не смог задать прямого вопроса. Вместо этого он начал осторожно подбирать слова:

– Вчера, перед тем как я лег спать, Филос сказал, что… что ледомцы никогда не видели мужского тела. Из этого я вывел, что вы все – женщины.