Читаем без скачивания На сопках Маньчжурии - Михаил Толкач

— Советую, капитан, не посчитать, что генерал простит вам подобные вольности в будущем. Просто у меня сегодня такой день. — Чугунов тяжело вздохнул.

— Да уважаю я вас, Тарас Григорьевич! Ей-ей, не вру! — Фёдоров осмыкнул гимнастёрку, чётко повернулся через левое плечо и строевым шагом пересёк кабинет до двери.

Четвертая глава. На Сунгари

Платон Скопцев к полднику пошабашил в затоне, объяснив артельному старосте, что отлучается прежде срока по неотложному вызову из «Бюро эмиграции».

В полупустом вагоне трамвая, тащившемся по узкому проспекту Сюя, он сетовал на сотника: «Не ко времени вспомнил!». Водитель трезвонил вовсю, отпугивая с линии чёрных свиней, ленивых осликов, суетливых кур… Скопцеву пришли на ум слова, некогда услышанные им в зале, где пел Александр Вертинский: «Тут шумят чужие города. Чужая плещется вода… ». И он замурлыкал на тоскливой ноте давно засевшую в голове песенку.

Солнце клонилось к синеющим вдали зубчатым вершинкам пригорков. Высвечивались черепичные крыши, присеянные жёлтой пылью пустынных равнин заречья. В вагоне то светлело, то мрачнело — миновали ряды каменных домов.

Казаку чудилось, что и жизнь к нему поворачивалась так же: то явью прояснения, то тёмной стороной. Она составлена из пятен, как стёганое одеяло из разномастных лоскутов. Самым чёрным пятном своей судьбы Скопцев считал день, когда в родное село занесло власть голодранцев. Отцовскую лавку конфисковали. Отобрали лабазы колониальных товаров в Троицкосавске-Кяхте. Родителя, как вора, упрятали в тюрьму, а матушка с горя преставилась. Узнав об этом от знакомых семейских мужиков, мобилизованных атаманцами в гужобоз, он с горячей ненавистью шёл за Семёновым — укротить взбунтовавшуюся чернь!

Не менее кручинная полоса настигла Скопцева и в Маньчжурии. Тут он очутился в конце 1922 года с пустой переметной сумой. Без крова. Без родных. Без куска хлеба. От беспросветности запил напропалую: конь, седло, бурка, доха, башлык — всё спустил на ханьшин да на русскую водку!

…Гремел вагон на рельсах, входили и выходили пассажиры, китаец-кондуктор выкрикивал названия остановок, подозрительно оглядывая странного русского. Платон Артамонович до революции учился в войсковой русско-монгольской школе в Кяхте — чуток толмачил по-китайски. Понимал суетливого кондуктора. И вновь на язык Скопцева навернулись слова Вертинского: «Здесь чужие господа… Для них чужие навсегда…».

За окнами трамвая примелькавшаяся с годами явь. Желтоватые деревья. Гологрудые рикши. Босоногие, с запалёнными глазами. Крикливые разносчики зелени. Зазывалы у уличных титанов: «Кипятока!». Аршинные полотнища с иероглифами. Вывески на лавках русских купцов. Скопцев скрипел зубами от тоскливой злости. Складывал он свои утраты, удары судьбы не впервой — во всех его тяготах виноваты Совдепы!

Сперва в Харбине Скопцев, как и другие беженцы, утешался: большевики долго не протянут! Состоятельные державы, потерявшие капиталы в России, прижмут красных к ногтю. Не прижали! Донашивал казак форменную одежду, перебиваясь с хлеба на воду. С утра до вечера, бродя по харбинским улицам, он наблюдал жизнь земляков. Более чем странно одетых, с одичавшими и отрешёнными глазами, толкались они в поисках прибежища. Неудачливых эмигрантов признавал издалека по походке человека, бредущего без определённой цели.

С самого основания Харбина тут не было нищих из русской среды. Новопоселенцы чувствовали в городе себя так, как англичане или французы в колониях. Когда хлынули волны эмигрантов в ходе Гражданской войны, здешние русские пожимали плечами:

— До чего опустились люди!

А по улицам бродили с протянутой рукой и военные, и цивильные:

— Подайте доблестному воину белой армии! Кровь проливали и за вас…

Подаяние в Харбине считалось как бы приношением жертвы на алтарь Божий.

Скопцев стал «владельцем солнца», подзаборным бездомным. Едва не угодил в зиндан — китайскую тюрьму. Отстоял сотник Ягупкин. Допрашивали в полицейском участке, припоминая далёкое и близкое из жизни казака. Он не придавал особого значения таким спросам-расспросам. Ему было безразлично: не помереть бы с голодухи! Позднее раскумекал: на него положили глаз как на будущего шпика!..

Сотник Ягупкин иногда посылал Скопцева за кордон. Сторожким волком, через горы и тайгу крался казак в село под Читой, получал от мужика пакет и нёс в Харбин. Сотник не скупился, и снова пил-кутил Платон Артамонович.

С повинной головой, как затравленная собака, прибредал он к Варваре Акимовне, пригревавшей его, обездоленного. Она прозудила все уши: «Работай!». И на неделе, после Петрова дня, Платон Артамонович нанялся в артель. Наряды выгодные — разгружать соль из барж на Сунгари. Таскать мешки — не праздничные куличи лопать. Но он пока без подмоги подхватывал куль соли. По шатким сходням бежал на берег, оберегал, как мог, немощную ногу.

Скопцев пошевелил крепкими плечами, чувствуя ломоту в костях. Испытывал удовлетворение: платят прилично! Деньжата нужны: совместную жизнь с Варюхой налаживать. И на пристани никто не помыкал, не унижал: грузи больше, тащи шибчее! Не наступай на пятку ближнего — весь устав!

Трамвай позванивал в приречных кварталах. Несла свои мутные воды Сунгари. Русские так назвали маньчжурскую речку Сун-хуа-Цзян. Она огибала Харбин с севера. Основная часть его по правому берегу — деловые конторы, банки, гостиницы, рестораны. За железной дорогой — особняки китайских бонз, рядящихся под европейцев, Доходные дома и кинематографы, универсальные магазины Тун-Фа-Лана, братьев Воронцовых, Карелина, Петрова, миллионщика Чурина, особняки чиновников высокого ранга.

Скопцев иногда прохаживался по тамошним улицам, разжигал себя: если бы не красные, он мог бы иметь своё авто, кутить без оглядки в шикарных ресторанах, завёл бы своё торговое дело в центре Харбина…

Юго-восточнее от Соборной площади и восточнее Мостового посёлка расселились маньчжуры да китайцы — урочище Фу-Дзя-Дянь — огородники, маслоделы, колбасники, скорняки, лудильщики, ремесленники. А западнее — русские бедняки, солдаты, казаки, очутившиеся в чужих палестинах, как и Скопцев, после разгрома белого движения на Дальнем Востоке и в Забайкалье. Кто, замарав руки в крови соотечественников, боялся остаться на родной стороне, другие сослепу потерялись в толпах ошалевших беженцев, иные, не ведая, что к чему, были запуганы своими офицерами. Скопцев презирал, как червяков ползучих, офицерьё. Из-за них, как считал Платон Артамонович, он коротает свой век на чужбине, уподобившись босякам…

Он сошёл возле сквера у харчевни «Петров и сын». Оглянул заведение с вялой ухмылкой: гуливал, бывало, тут Платон Артамонович! Песняка давал — лампы гасли!

У витрины китайской лавки томились два русских мужика. Одежды по-китайски неброские: штаны с широким шагом, душегрейка без рукавов, подпояска кушаком. Шляпы фетровые с широкими же полями. «Сотник на месте!» — определил Скопцев, угадав в бездельниках охранников Ягупкина.

Сотник пил холодный квас за овальным столиком в углу сумеречного зальца. Пол был устелен циновками на манер китайского тёплого кана. Ореховые деревья во дворике клонили долу густые ветки и единственное окно с мелким переплётом едва пропускало солнечные лучи. Вход сюда знали лишь доверенные лица. Вторую дверцу, ловко упрятанную за шёлковыми драпри, мог отворить только сотник.

Ягупкин, находясь на содержании японской Военной миссии, не расставался с надеждой вернуться под Иркутск, на свою спичечную фабрику. Вернуться с помощью японцев. Изо всех сил старался оказать им помощь. Он полагал себя по-прежнему владельцем предприятия. При встрече с ним, как думалось сотнику, люди должны снимать шапки и кланяться по исстари заведённому на Руси порядку. Хозяину положено идти прямо, а работнику — с согнутой спиной. У Никиты Поликарповича это от родителя — любил тот подчинять других! Слабый обречён преклоняться перед сильным. Сотник мял многих белоэмигрантов, как гончар мнёт глину: доступ к японским иенам позволял! Но и сам ходил перед японцами с поклонной головой, сгорая от унижения и копя желчь… Его сила в силе шести японских армий, готовых пересечь советскую границу. Презрительно думая о своих попечителях, как мыслит содержанка о своём покровителе, ластясь и ненавидя его за сытость и значительность, в чём отказано ей судьбой, Никита Поликарпович из шкуры лез, чтобы услужить капитану Тачибана.

Скопцева он приметил ещё в походе на Борзю, в далёком двадцатом. Пронырливый, услужливый кавалерист. Отец его вёл торговлю по сёлам и улусам Бурятии, связан был с купцами Иркутска. Воинские поселения снабжал чаем и сахаром, крупой и мукой. Маркитан имел капитальные лабазы колониальных товаров в Троицкосавске. Потеря всего этого сразила Скопцева-младшего: налился злобой к новой России. Научился рубить головы, как лозу на учебном манеже. Крест наложить с правого на левое плечо — вся просвещённость торгаша, а туда же — борец за неделимую Россию и царя-батюшку!