Читаем без скачивания Ханс Кристиан Андерсен - Ирина Муравьева

Но об ограничении своей абсолютной власти он и слышать не хотел. Даже робкая просьба отменить введенную им строгую цензуру показалась ему просто неприличной.

«Мы не ожидали, что кто-нибудь из наших дорогих подданных попросит нас не ограничивать свободу печати», — обиженно ответил он и далее разъяснил почему: его отеческое внимание и без того целиком направлено на то, чтобы обеспечить все нужное для блага государства и народа, а о том, что полезно и что вредно, судить в состоянии только король.

И все же патриархальные традиции были так сильны, а политическая жизнь так неразвита, что даже в послевоенные тяжелые годы, когда уныние сменило волну национального подъема 1801–1813 годов, в глазах народа Фредерик ухитрился сохранить ореол доброго короля. Прежде всего в памяти датчан его имя прочно связывалось с реформами 80-х годов XVIII века, давшими свободу крестьянам, хотя, в сущности, роль семнадцатилетнего принца сводилась тогда к тому, что он просто не мешал их проведению. Кроме того, людей подкупал его облик патриархального бюргера, образцового семьянина, благочестивого и бережливого, ведущего скромный образ жизни, простого и добродушного в обращении.

За умиленными рассказами о том, как король со своей семьей гуляет пешком, из собственного кошелька помогает беднякам или заходит в крестьянскую хижину запросто потолковать с хозяевами, как-то забывалось, что именно по милости этого самого короля страна терпит горе и нужду.

Под господством абсолютизма общественная жизнь Копенгагена пребывала в спячке. Интересы общества были сосредоточены на узко литературных, театральных и бытовых новостях. И в светских гостиных ив мещанском кругу за чашкой чаю, кроме придворных сплетен, предметом оживленного обсуждения служили достоинства и недостатки какой-нибудь балерины или актера, успех или провал новой пьесы. Имена певца Сибони, балерины Шалль или актера Линдгрена были знакомы каждому.

Копенгагенский театр и балет действительно имели в своем составе немало блестящих исполнителей. Но на сцене царили немецкие мелодрамы (часто довольно-таки низкопробные) и эффектные «костюмные» оперы и балеты, большей частью переводные. Правда, от XVIII века в наследство театру остались прекрасные комедии Гольберга, но они не могли заполнить пробел в национальном репертуаре. Очень большую роль в развитии датского театра сыграло появление молодого поэта и драматурга Эленшлегера, трагедии которого еще в первое десятилетие XIX века несколько потеснили иностранные пьесы.

Мытарства первых дней подействовали на Ханса Кристиана ошеломляюще. Все было совсем не так, как мечталось в Оденсе. Напрасно он демонстрировал свои таланты перед балериной Шалль: сняв сапоги для легкости и заменив бубен шляпой, танцевал и пел, изображая Сандрильону. Маленькая полнеющая женщина смотрела на него усталыми светлыми глазами, в которых было слегка презрительное недоумение. Нет, нет, она ничем не может помочь ему! — оборвала она на полуслове поток его просьб и доказательств. Разве что иной раз покормить его на кухне — это все. Похоже было, что она просто приняла его за сумасшедшего нищего. Не привел ни к чему и визит к директору театра: камергер Хольстейн, важный, осанистый господин, тоже не проявил интереса к юному кандидату в актеры.

— Вы слишком худы, и вообще у вас совершенно не театральная внешность, — свысока уронил он, смерив взглядом долговязого мальчика, похожего на молодого аиста. Ханс Кристиан настаивал: может быть, ему можно поступить в балетную школу? Он будет так стараться! А что касается худобы, то если господин директор назначит ему хорошее жалованье — ригсдалеров сто! — то он живо растолстеет!

Это предложение не встретило отклика. Напротив, директор подозрительно посмотрел на странного просителя: уж не насмехается ли тот над ним? Это было бы слишком!

— Приема в балетную школу не будет до мая! — сухо сказал он, дотрагиваясь до колокольчика в знак того, что разговор окончен.

Ханс Кристиан пытался еще что-то сказать, но директор уже углубился в свои бумаги и не обращал на него внимания. Ничего не поделаешь, надо уходить… В мае, сказал он, в мае! А сейчас только сентябрь…

Десять ригсдалеров, казавшиеся в Оденсе целым состоянием, таяли, как весенний снег. На одну из последних монет он купил билет в театр — будь что будет! Шла опера «Поль и Виргиния». На сцене — огромной, прекрасной и недоступной — несчастные влюбленные оплакивали свою разлуку в жалобных ариях. Рядом жевали бутерброды и растроганно ахали завсегдатаи галереи. Ханс Кристиан расплакался: злоключения гонимого судьбой Поля живо напомнили ему собственные невзгоды. Толстая добродушная соседка в огромном чепце старалась его утешить: ведь актеры только изображают, что они страдают или умирают, а на самом деле они живехоньки! Для пущего ободрения она сунула ему пухлый бутерброд, и он съел его, обливаясь слезами. А потом взволнованным шепотом поведал доброй фру всю свою жизнь и теперешнее отчаянное положение.

— Я так же страдаю, как Поль! — объяснил он. — У него отняли Виргинию, у меня тоже…

— Неужели? — удивилась соседка. — Ведь вы еще так молоды…

— Нет, нет, я не в этом смысле… Театр — вот моя Виргиния!

— Ах, так! Ну, не отчаивайтесь, может быть, все еще уладится, — сочувственно отозвалась добрая женщина и протянула ему сладкий пирог: больше она ничего не могла для него сделать.

Теплое участие и неожиданное угощение вызвали у него новый прилив мужества. Но куда же еще идти и что предпринять? Кажется, все возможности исчерпаны…

В поисках доброго совета он отправился к своей спутнице по дилижансу, мадам Германсен. Она встретила его приветливо, выслушала горестный рассказ и посоветовала немедленно возвратиться в Оденсе, обещая снабдить едой на дорогу.

Это предложение потрясло его. Вернуться? Признать, что все были правы, что нечего сыну сапожника метить слишком высоко? Выносить обидные слова, насмешки, косые взгляды? Нет, лучше умереть!

— Ну, тогда наймитесь к какому-нибудь мастеру здесь, в Копенгагене, — предложила мадам Германсен. — Вот вам деньги, купите газету с объявлениями, и мы выберем что-нибудь подходящее!

Да, по-видимому, больше ничего не оставалось.

Столяр Мадсен, к которому он отправился, охотно согласился взять его в ученики. Контракт, как полагается, на девять лет.

— Будешь сыт и одет, паренек, а через девять лет сделаешь пробную работу — и сам себе господин. Чем это плохо?

На это Ханс Кристиан мог бы кое-что ответить, но он был совершенно подавлен и, против обыкновения, не стал рассказывать столяру о своих мечтах и надеждах. Значит, на девять лет…