Читаем без скачивания Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2 - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Московском Совете Депутатов.… Много аплодисментов вызвала речь французского офицера, что так же начиналась и революция во Франции… Необходимо ускорить изготовление снарядов…
… В Петрограде на Невском за 1500 рублей купил экземпляр «Утра России» деятель самарского военно-промышленного комитета Левенсон, который тут же пожертвовал ещё 100 тысяч рублей на нужды Совета Рабочих Депутатов!
Служащие московских сберегательных касс выражают безграничную радость по поводу совершившегося переворота.
… возбудить вопрос об уничтожении паспортов как документов, унижающих человеческое достоинство…
Московские парикмахеры приветствуют первого гражданина свободной России председателя Государственной Думы и выражают беспредельную радость…
К ПОБЕГУ КАТОРЖАН из Бутырской тюрьмы… Уже задержано 1700 человек. Большинство находилось на Хитровом рынке и в харчевнях, многие сдавались добровольно. Некоторые взяты во время грабежа. Однако никто из шаек «Сашки-семинариста» и «Васьки-француза» до сих пор не задержан.
Когда арестованных полицейских вели по московским улицам, толпа еле сдерживала себя: «Сорвите с них погоны!», «Убейте их!», «Разорвите их на куски!». Милиция еле удерживала толпу от самосуда. За весь недолгий путь городовые были предметом самого злого и вполне понятного издевательства.
АРЕСТ ГАРРИ. Последние дни в штабе московского Округа обращал на себя внимание молодой офицер в форме одного из кавказских полков, разукрашенный георгиевскими крестами. Он отдавал распоряжения и подписывался «за начальника штаба революционных войск хорунжий Гарри». Узнали, что это – некий Фельдман, кинематографический режиссёр, сын сосланного фальшивомонетчика. В гостинице «Метрополь» устроили засаду и арестовали его. Заявил: «Меня всё равно отпустят.»
СЛОНЫ-ДЕМОНСТРАНТЫ. Вчера на Тверской – необыкновенное шествие: два слона и верблюд, на попонах – приветствия народному представительству, а за ними – на колеснице стоя, известный клоун и дрессировщик Дуров, так много пострадавший при прежнем режиме.
ЕВРЕЙСКИЙ МИТИНГ. Московские евреи на днях собирают митинг.
Новое управление Московской губернии.… Прежний вице-губернатор отправлен в Бутырскую тюрьму.
412
Холодный ветер так не утихал, и за ночь и утром дул настойчивый, привязчивый, надувая что-то.
А когда совсем рассвело – открылся такой вид, будто Государя в Ставке не было: перед входом в губернаторский дом не было парных часовых. Перед дворцовым сквером не слонялись агенты в штатском. Только остались два жандарма у изгороди дворца.
А над зданием ратуши через площадь висел большой красный флаг.
С 8 часов утра подполковник Тихобразов вступил в суточное дежурство, занял комнату дежурного в нижнем этаже, рядом с телеграфным залом.
Проверил шифры. Обошёл первый и второй этажи.
Из окна второго этажа наблюдал сцену: перед оградой дворца собралась кучка штатских, скорее торговых, они сильно жестикулировали и кажется восклицали, и всё добивались идти внутрь, а жандармы их не пускали. Затем кто-то пошёл в губернаторский дом. Вернулся – и убеждал собравшихся. И наконец нехотя, неуверенно они разошлась.
За это время в штабе стало известно значение сцены: это приходили взволнованные поставщики, требуя денег, опасаясь, что Государь теперь обанкротился и не заплатит им.
Тихобразов покраснел, как если б это он сам приходил требовать.
Только бы, пока они стояли, Государь не увидел бы в окно и не узнал бы этого позора.
Но из окон его кабинета он мог наискось и видеть.
Тихобразов волновался: придёт ли Государь, как всегда, к половине одиннадцатого, выслушивать доклад Алексеева? Это казалось невозможно! – но вместе с тем так привычно. И если придёт – то как его титуловать?
Тихобразов любил Государя. Он считал его поразительно простым и отзывчивым, как не бывают в царском положении. А пожав его руку вчера, был непомерно счастлив, как неловко при таком горьком поводе. За полтора года Государь всех их тут, в Ставке, знал, и Тихобразова называл «маленьким капитаном», даже и произведенного в подполковники.
В начале одиннадцатого он стал на втором этаже близ удобного окна и наблюдал – будет ли Государь идти.
Да! Появился – точно-точно как всегда, но шёл совершенно один, как никогда не ходил, – без дворцового коменданта, и без дежурного конвойца, только флигель-адъютант сопровождал его.
Он был как и вчера в пластунской черкеске, без шинели.
С офицерским умением Тихобразов точно рассчитал свой выход – так, чтобы встретить Государя снаружи близ угла генерал-квартирмейстерской части.
Но! – он не смел держать глаз вскинутыми, как всегда, – чтобы не увидеть царского одиночества…
И в двух шагах перед Государем, когда остановился и тот, – Тихобразов не посмел поднять глаз выше царских уст: из страха нескромно заглянуть через глаза в душу несчастного монарха.
– Ваше Величество! – доложил он, а голос его дрожал. – За время дежурства по управлению генерал-квартирмейстерства никаких происшествий не случилось! Дежурный подполковник Тихобразов.
И повернулся во фронт, давая императору дорогу.
Государь опустил руку от козырька и пошёл в штаб.
Так лицо Государя и осталось неувиденным.
Тихобразов следовал в двух шагах за ним и оставил его в низу лестницы, ведущей наверх.
413
А спал – опять хорошо, и сон возвращал здоровье духа.
Потому спал хорошо, что, как ни раздавлена душа, – а ничто не совершено против совести. Ужасный, крушительный шаг – а не против совести.
Ещё и потому стало много спокойней, что вечером, преодолев свою нелюбовь к телефону, просил попытаться соединиться с царскосельским дворцом (это, очевидно, шло теперь не только через Петроград, но и через думский контроль). Долго соединяли – и вдруг удалось. И Николай услышал далёкий, слабый, еле внятный, непохожий – но голос своей Аликс. И – затрепетало сердце, как всегда волновался он при каждой новой встрече с ней. И – сжалось, это горько упрекнёт…
Но Солнышко Аликс не упрекнула его ни намёком, только хотела успокоить и передать любовь.
А ещё сказала, что казаки вовсе не предали, были на местах при дворце, это какая-то сплетня.
И от этого очень возродилось сердце. Ничто так не убивает, как измена. Ничто так не поднимает, как верность.
Во Пскове – ему изменили. Рузский – изменил. Оплёл, оморочил. (А как он верил ему! – и неудачу под Лодзью и на левом берегу Вислы свалили на Ренненкампфа. А виноват был Рузский.)
Николаша – изменил. Брусилов. Эверт.
Не поворачивалась мысль упрекнуть и Алексеева. Столько работали вместе и так хорошо. Такой добросовестный, немудрящий, честный. Что-то он засуетился просто, напутал.
Сегодня утром пришла и дорогая телеграмма от Аликс, ободрительная. Вчерашняя, когда уже узнала всё.
И очень подбодрила ночная телеграмма Хана Нахичеванского. Ах, любимая гвардейская кавалерия!… Ах, сколько верных и любимых оставлено!
Но почему подбодряющие голоса всегда опаздывают?… Почему они не достигают вовремя?… Как и в чёрный октябрь Пятого года…
И вопреки погоде, это редко: вчера, в ясный морозный день, стояло отчаяние колом, холодной горой. А сегодня, в унылый ветреный, смягчилось.
Даже – проходило. Хотя в груди сплелась такая сложность – не высказать. И ещё хуже он понимал: что же произошло во Пскове?
Чего только не может вынести сердце! – даже проходило.
И дал телеграмму Аликс: что отчаяние – проходит. Чтоб и её укрепить.
А тут уже – подъезжала из Киева и Мама, разделить его горе и одиночество.
Чего совсем не ожидал: что отречение не откроет ему пути в Царское Село. Теперь он – частное лицо, отчего же могут не пустить к семье? А вот получалось, что не пускали.
И не известно, кто запретил, а ехать нельзя. И не известно, к кому обращаться.
Сперва – туда, и чтобы дети выздоровели. А потом, очевидно, пока всё уляжется, и до конца войны – надо будет уехать в Англию. Совсем недавно, в феврале, Николай написал хорошее письмо Джорджи. Он несомненно будет рад принять их всех в Виндзоре.
Что за судьба: их юная близость с Аликс началась в Виндзоре, – и вот старыми, усталыми, раскоронованными, с пятью детьми – они опять приедут туда.
Но после войны, конечно, надо вернуться в Ливадию. Ливадию-то оставят, не могут отобрать.
Чего самого простого Государь не догадался потребовать позавчера от депутатов – это безопасности, свободы передвижения – для семьи и для всей династии.
Как-то это само собой подразумевалось.
Да ведь он думал – Михаил будет царём. Кто ж мог подумать, что и Михаил отречётся?
