Читаем без скачивания Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2 - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так все вместе они и ввалились к Непенину, матросы со сжатыми бровями и губами, руки на карабинах, Муравьёв с весьма бесстыдным независимым видом, а Максимов с блуждающей – или даже блудливой? – улыбкой на крупном лице. Адмиралов оставили одних, и Максимов руки разводил, объяснял с сильным чухонским акцентом:
– Вот, Адриан Иваныч! Только что я был арестован, сейчас возведён в командующие флотом, а завтра буду повешен.
Не рассказал, как же так: из-под ареста и сразу в командующие? Что-то им обещал?
– Отказаться – счёл невозможным, чтобы не подорвать боеспособность флота.
Матросы оставили их не вовсе одних, за дверью стояли, нависали.
Непенин сидел в полном изумлении. До позавчерашнего дня его мог сместить только Государь. Но вот Государь сместил себя сам. Не сразу можно было представить, кому теперь подчинялся командующий Балтийским флотом. Правительству и даже морскому министру подчинения не существовало. Да в новом правительстве морского министра вовсе нет, а по совместительству Гучков, но Гучков в эти самые часы по телеграфу вызвал к себе в Петроград контр-адмирала Кедрова, начальника дивизиона миноносцев Рижского залива, вызвал, не спрашивая мнения командующего и, очевидно, задумывая тоже какое-то назначение. Гучков вообще-то был единомышленник всех младотурок, но проверять и поддерживать единомыслие сейчас невозможно было по телеграфу.
Однако что-то надо было решать.
Однако что же решать, если «Павел I», откуда всё вчера началось, уже разослал по всем кораблям радиотелеграмму: не выполнять распоряжений Непенина, а только Максимова?
На «Павле» был такой «центральный комитет депутатов кораблей».
Нет, сдать власть Непенин не может – это компетенция правительства.
Но и помешать – как он может?
Как бы Непенин ни думал, но власти у него уже не осталось.
Однако она оставалась на его плечах и на сердце.
Во-первых, решил доложиться, – уже не в Ставку, но в Государственную Думу, обо всём происшедшем.
Написал – и сам хотел пронести в радиорубку.
Но матросы у дверей не пропустили его.
Он был как бы арестован.
Телеграмму – прочли и тогда допустили адъютанта отнести.
Как же было теперь – не передавать власти?…
Решили с Максимовым во избежание двоевластия подписывать все распоряжения вдвоём.
Решили, что Максимов, взяв на автомобиль кроме красного флага ещё флаг командующего флотом, поедет к коменданту Свеаборгской крепости установить единство действий.
При нём уехала и вся сопровождавшая группа матросов.
Адмиралу возвращалось ходить по своему «Кречету», где бурлила возбуждённая толпа, синие голландки вперемежку с серыми солдатскими шинелями.
Штабные предложили составить от имени Непенина приказ по флоту, что он приветствует новый строй.
Уже писано было и объявлено и вчера и сегодня на рассвете, но что ж? Ещё лишний раз в несомненную точку, обстоятельства таковы.
Вконец изнервленный Ренгартен пришёл рассказать, что печатается во флотской типографии, «депутатским решением»: тысячи листовок с записью ночного разговора «депутата» Сакмана – с Керенским. И заявление Керенского, что матросам обеспечивается полная свобода агитации.
Тем временем оказалось, что «комитет матросских депутатов» не только на «Павле», но их – три в разных местах, и они разных мнений.
Черкасский предложил: пока есть связь, пока Непенину доступна телеграфная рубка (команда «Кречета» вела себя покойно) – связаться с генеральным морским штабом в Петрограде и просить Керенского к аппарату на разговор.
Верно!
Черкасский пошёл вызывать.
Непенин старался не рассеять твёрдости. Всего несколько часов надо было перестоять!
Принесли вестовые новость, что на собрании команд в столярной мастерской избирали новый штаб флота! – и Непенина тоже выбрали в штаб.
И тут с набережной вступила группа вооружённых матросов, человек двадцать, а сорок осталось за сходнями, – и объявили, что арестуют всех офицеров «Кречета».
Им ответили, что адмиральское судно и штаб не могут остаться без офицеров.
Погудели, оставили нескольких – флагманского штурмана, инженера-механика, священника, трёх-четырёх в штабе – Черкасского, Ренгартена, Сполатбога, – а остальным скомандовали выходить, арестованы.
И Непенину.
Нечего делать. Адмирал пожал плечами, подчинился.
Верные декабристы смотрели на него с разрывающей тревогой.
И сразу же, тесной толпой человек в шестьдесят, повели их по набережной, в сторону крепости.
********Привет тебе, заря освобожденьяОт рабства подлого под игом палачей!
(«Русская воля»)416
Вчера среди дня, неурочно, вдруг грянул над Москвою громовой колокольный звон, как пасхальный! Сперва – из Кремля, потом стали ему отзываться, отзываться из других разных мест. И покатилось, и погудело над Москвой – часа наверно два.
А Ксенья со своей ещё гимназической подругой Бертой Ланд, тоже теперь московской курсисткой, как раз гуляли – занятий-то по-прежнему не было. И многие прохожие и Берта восхищались, как это замечательно придумано: отметить колокольным звоном праздник обновления России. Некоторые шли смеялись, а другие крестились по привычке. Правда, слышали, что этот звон – подменный какой-то: не только не все церкви, но и полезли на колокольни ненастоящие, видимо, звонари: сбивались и перебивались нестройно.
Многие были в восторге, а Ксения постеснялась возразить, что это неуместно и даже обидно: как же так, на великий пост? Хотя и сама была не блюстительница постов.
Вообще, жизнь рано научила Ксенью, где что говорить и что иметь право любить, не любить. Ещё с детства нельзя было жить противоположнее, чем у своих в экономии – и у Харитоновых, но Ксенья усвоила и не путала два разных поведения. А хорошо чувствовала себя – в обоих. Своей кубанской жизни она отчасти стыдилась – и большого богатства и, совокупно, невежества. А с другой стороны – и нисколько не стыдилась, ведь богатство пришло честными средствами, энергией и смёткой её незаурядного отца, который, будь он с образованием, не потерялся бы и среди московских крупных фигур. Да и в самом богатстве она не ощущала безнравственности – а зато какая независимость. Но высказать такое среди курсисток было невозможно, неинтеллигентно. А ещё с одной стороны – это невежество с малороссийским говором было родное, трогательное, и некрасиво-унизительно было бы говорить о нём с извинчивым видом.
Так и мимо Иверской часовни – Ксенья при Берте шла, как будто не замечала, а на самом деле ощутимо раздвоилась, – и хотелось бы подойти, послушно постоять. Все эти дни революции, рядом с шумной придумском толпой, тут теснились богомольцы, больше женщины, простолюдинки, и проходили по очереди внутрь, а там полыхало обычное множество свечей.
И ещё этот пьяный звон. И как раз под него вывели из подвала городской думы едва не тысячу пленных городовых, они покорно построились в колонну, и повели их куда-то вверх по Тверской. Стянулась смотреть на них толпа, но мирно, враждебного не кричали.
По городу разъезжали на автомобилях с призывами: всем возвращаться к мирным занятиям. И на стенах развешивали воззвание нового теперь командующего Грузинова: «Дело сделано! Переворот совершился! Теперь дело каждого – вернуться к своей работе. Скопища мешают, кто останется на улицах – тот сознательный враг родине!» Но все только смеялись: разгулялись, во вкус вошли, правда уже по тротуарам, мостовые стали прочищаться.
Вчера же открылись и театры, и кинематографы, ещё веселей. Вчера, в одной газете, разошлось и радостное: что убийца Сашка-Семинарист арестован со своею шайкою, и Москва вздохнула облегчённо.
Но сегодня в газетах оказалось: и та шайка, и шайка Васьки-Француза – все на свободе. В газетах же были и царские отречения, и газетчики бегали, вместе кричали: «Конец дома Романовых! Сашка-Семинарист на свободе!»
По всем улицам сбивали, снимали гербы с аптек, учреждений и замазывали их на торговых вывесках.
Сегодня же хоронили и трёх солдат – «жертв революции», убитых на Каменном мосте. Погребальное шествие пошло из центра, поднялось по Знаменке, Поварской – и на Братское кладбище. Воинские чины несли сотню венков, дамы – букеты из красных тюльпанов, шествие растянулось, останавливались для речей, говорили, что хоронит 100 тысяч человек. За погребальной колесницей шла рота автомобилистов с оркестром, школа мотоциклистов и ещё один оркестр юнкеров.
Но Ксенья с Бертой пошли не туда, а на Красную площадь, где назначен был парад войск. Тут уже публика заняла лучшие места, а кто половчей, это не для барышень, взобрались на крышу Торговых рядов, угнездились, между башнями Исторического музея, на уступах Василия Блаженного и на деревьях вдоль кремлёвской стены. А уж Лобное место – это было сбитище тел.
