Читаем без скачивания Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2 - Александр Солженицын

О да, о да! И Николай Николаевич ещё раз заловил себя искренним приверженцем нового строя. И, как уже обещал, все должностные лица, вызывающие сомнения в их лояльном отношении к новому строю, будут уволены, А все политические – уже освобождены. А жандармские управления все упраздняются… (Он не имел в виду железнодорожных жандармов, которых снимали какие-то таинственные банды.)

А каково, осведомился великий князь у социалистов, отношение рабочего класса к войне?

Те заверили, что рабочий класс желает победы над врагом.

– Я так и полагал, – горячо одобрил великий князь. – Я знаю, что вы – за защиту родины. Уеду – и, надеюсь, вы тут…

А Хатисов ещё раз заверил, что широкие массы приветствуют назначение великого князя Верховным Главнокомандующим, хотя… Хотя вызывает много толкований то обстоятельство, что приказ о назначении произведен не Временным правительством, а бывшим царём, да ещё в самый момент отречения.

Увы, при изменившейся обстановке это обстоятельство действительно омрачало торжество самому великому князю тоже. Только и оставалось ответить, что назначение последовало всё же до отречения, а вслед за тем санкционировано Временным правительством, – так что и можно считать его как бы назначением Временного правительства. (Всё так, но для себя-то: разве совет министров во время войны выше Верховного Главнокомандующего?)

А едва социалисты ушли – уже нетерпеливо дожидалась мужа Стана: срочно приехал из Крыма сын её, пасынок великого князя, Сергей Лейхтенбергский, князь Романовский, – и всю эту беседу она дожидалась с ним и уже предваряла мужа о чрезвычайном и авантюрном предложении Колчака!

Вошёл сын, и мать осталась присутствовать.

Что же такое?? Молодой человек, промчавшийся на двух сменённых миноносцах («Строгого» закачал шторм, от Феодосии адмирал дал посланцу более крупного «Пылкого») и затем экстренным поездом из Батума, – не имел при себе никакой бумаги? Да поручение и было не для бумаги. Торжественно приняв положение «смирно», лейтенант отчеканил несколько доверенных ему фраз.

Адмирал Колчак считает положение в Петрограде – катастрофичным, в Ставке – сомнительным. Главнокомандующие всеми западными фронтами не принимают мер против мятежа. Россия в разгар войны остаётся без реальной власти. Адмирал предлагает Его Императорскому Высочеству для спасения страны – объявить себя диктатором. И ставит в его распоряжение Черноморский флот для сомкнутия с Кавказским фронтом. Это будет – цельная нетронутая сила, с которой посчитается Петроград. Всё.

Так неожиданно, таким ударом – как буря морская в лёгкие!

Диктатором? Какая дерзость!

Но и какой военный шаг!

Диктатором? – это даже больше Верховного Главнокомандующего?

Нет – меньше, меньше! – горячо уверяла Стана. – Это – не из рук правительства, и потому меньше! Да как можно поддаваться? Он зовёт тебя к мятежу! Ты – уже Верховный, чего ещё? Зачем диктаторство? И – как ты можешь сейчас повернуть? И против гостеприимного Тифлиса?

Для неё – уже всё было решено бесповоротно.

Да, правда, – опоминался великий князь. Это – мятеж против правительства. И – как же обмануть доверие Тифлиса? И вот социалистов?… С каким лицом?…

Нет, в реальности уже не оставалось такого поворота. Упущено. Упущено. (А обожгло – как зимой предложение Хатисова…)

С глубокой печалью кивал великий князь:

– Увы, увы… Поедешь к Колчаку и скажешь…

– Да не поедет он в Севастополь! – вмешалась мать, уже всё обдумавшая. – Ты отказал, а всё равно будет носить характер сношений. Ты – Верховный Главнокомандующий, и ты перекомандуешь лейтенанту ехать с тобой в Ставку!

И – опять она была права.

И зачем уж, правда, Колчак – так дерзко, так неожиданно…?

Нет-нет, о нет! – немыслимо, неразумно бунтовать против правительства, против общества, против всей России! И – против, может быть, Ставки? Так и не хватит сил.

Стана была права.

Конечно, отказался великий князь.

Но – с внутренним сожалением, сокрушением, будто самое красивое – вдруг потеряно.

Нет, напротив! – надо всячески укреплять сношения с новым правительством. Странно, что три телеграммы послал вчера князю Львову – а ответа ни единого. Может быть, они чем-то недовольны? Вот и не держит в курсе событий, как просил его…

Послать ещё! Подразумеваемо заверить их, что и после Михаила всё остаётся, как вчера. Но и дать же понять, что положение наше – взаимно равное.

… Прошу ваше сиятельство быть уверенным, что я приложу все силы… Однако же уверен, что и вы, со своей стороны… восстановите полнейший повсеместно порядок…

418

Их так ведут: впереди – конвоиров нет (у матросов

навыка тюремного нет).

Впереди – адмирал Непенин! Один.

Его кругловатое сообразительное живое лицо, только

рот прикрыт усами-бородкой.

Но напряжён, такого обращения он не ждал!

А за ним, в шаге, адъютант, старший лейтенант.

Ещё в шаге по бокам – два матроса.

Ленточки полощутся над бушлатами, значит быстро

идут.

Да и по плечам видно.

А дальше назад – ещё матросы, это как подкова сзади.

И в обхвате её – ещё офицеры разных чинов, тут и

капитаны первого ранга.

Кто непроницаем. Кто явно перепуган. Никто не ждал.

Никто не готов. Кто из нас когда готов к перевороту

собственной жизни?

Позади края матросской подковы сходятся в одну

густую матросскую толпу.

Вот так, толпой человек в шестьдесят, не строем, не

конвоем, но сгущённо-злой толпой, с карабинами,

стволы вперёд и вверх,

они ведут

кучку офицеров в середине,

безоружных, свободны бока от кортиков.

Идут матросы уверенно, жестоко зная, куда.

Неотмеренный слитный топот.

Такая ли форма матросская, такая ли жизнь

матросская или особый их подбор, – но почему они

кажутся так свирепо беспощадны?

Иные лица – уже за гранью человеческого выражения.

Откуда столько зла?

А лица офицеров – кость другая? другой обиход? -

при сходной же чёрной форме развитость и

тонкость.

И – смятенье сейчас, и оглядка потерянная.

О, им вместе не жить! Как же вместе жить этим двум

породам?

вот, идущим в одном кадре.

Куда идущим?

Офицеры догадываются. Они же знают, как этой ночью

на других кораблях…

И матросы – знают.

И не колеблются нисколько.

Если бы матросы шли строем – то не так бы жутко. А

вот – толпой, плечо к плечу, почти челюсть к

челюсти, ствол к стволу, идут, уверенно прут вперёд!

Топот по снежной дороге.

Понизу

одни ноги, у земли.

Тут, в ногах, в чёрных брюках, больше похожи

ведущие и ведомые.

= И адмирал, с отзывчивым подвижным лицом, позади

себя ощущая этот напор и скорость, не обернувшись,

чувствует их, -

и так же уверенно и поспешно идёт.

Как будто их ведёт!

Да! Как будто это он ведёт их, по своему

адмиральскому замыслу.

Ведёт эту кучку, как он вёл весь флот.

Подрагивают его пушистые усы, сметливые глаза.

Как он объяснял им, расположенно и открыто! Как он

верил в их души! Как надеялся на них!

Наш святой народ!

Матросы. Челюсть к челюсти.

= Там, в заднем офицерском ряду – мелькание.

Мелькание, как падение.

Мы всё время видим спереди -

мы видим крупно и близко лицо адмирала,

ещё и сейчас не разочарованное,

как он верил и надеялся.

А там позади – отталкивают офицеров матросские

руки,

оттаскивают,

оттягивают в стороны, то вправо,

то влево,

куда-то за себя выбрасывают через чёрный и ленточный

матросский охват, -

там дальше – конвоируют их или выбросили, мы не видим,

мы видим только, как офицеры один за другим

исчезают из охвата,

а сам охват всё ближе сюда, к адмиралу, всё челюстней.

На бескозырках, кто успеет, заметит: «Слава», «Андрей»…

И что за форма у матросов ужасная? – что это за ленточки,

с их нежным трепетанием, так неестественные

при мужских головах,

при звериных головах

такие ленточки жестокие?

= Вид Свеаборгской крепости.

= Заснеженные берега.

= Утоптанный снег на улице, по которой ведут

= адмирала с таким живым открытым: лицом, так

верившего в этих чёрных героев,

как он ведёт их сейчас, не оглядываясь.

= А сзади отбрасывают последних уже офицеров,

и не вскрикнет ни один, это молчание ужасное, только топот

матросов,