Читаем без скачивания Грибы на асфальте - Евгений Дубровин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не бросишься, – усмехнулся я.
– Ты так думаешь?
Тина наклонилась еще ниже над черной пропастью.
– Ты так думаешь? – повторила она шепотом, заглядывая все дальше и дальше, точно река притягивала ее.
– Я схватил ее за руку.
– Не дури! Ты пьяная.
– Пусти!
Тина сделала шаг и вдруг вскрикнула. Тело ее мелькнуло у меня перед глазами. Снизу донесся глухой плеск.
Скрипела жалобно вышка. Над ухом пищал комар. Река молчала. И вдруг, почувствовав какую-то жалость к себе и в то же время восторг, я оттолкнулся и прыгнул вниз головой в бездну.
Через пятнадцать минут, насквозь мокрые, мы стояли на берегу. Тина плакала и смеялась одновременно.
– Я просто оступилась. Я просто оступилась, – повторяла она.
Потом ей стало плохо.
Я снял брюки и стал их выкручивать. Дул теплый ветер, ветер, который всегда приносит зов. Мерцали огни города, смешиваясь со звездами. Рядом беспокойно шевелилась река.
И вдруг я вздрогнул. Кто-то тихо-тихо позвал меня. «Ге-н-н-а… Ге-н-н-а…» – шептал ветер, лаская мое тело. Неожиданная радость охватила все мое существо, пронизала его тысячами шипучих иголок. Я свободен! Я защитил диплом! Завтра я иду искать тебя. Кто ты, зовущая меня в ветреные ночи?
Когда я оделся, подошла Тина и положила мне руки на плечи.
– А как же теперь? – спросила она, стараясь во тьме заглянуть мне в глаза.
– Ничего не изменилось, Тинок, – сказал я, – ты ведь… оступилась.
Тина убрала руки с моих плеч.
– Пойдем, – сказала она вдруг резким и хриплым голосом. – Мне холодно.
Мы простились у первого фонаря. Я знал, что больше никогда не увижу невесту своего друга.
– Прощай, Тинок, – сказал я с облегчением. – Мне очень жаль, что так все вышло…
– Прощай, Гена. Желаю тебе удачи. – Тина поднялась на цыпочки и осторожно поцеловала меняв лоб. – Пожелай и ты мне.
– Желаю большой, большой удачи, до неба…Ты куда поедешь?
– Не знаю… Еще не решила. А пока буду выращивать у Егорыча овощи…
Горькая ирония, показалось мне, скользнула в ее словах.
Я привлек ее к себе за мокрые плечи, и мы так постояли немного под фонарем. Потом я ушел не оглядываясь. На душе было грустно, но на самом дне, как неразгоревшийся уголек, тлела радость.
Когда я вернулся домой, ночь уже была на исходе. Кровать ветврача пустовала – три дня назад он как защитил диплом, так с тех пор и не появлялся. Вся наша комната была пропитана странным запахом, сильным и резким. Я зажег лампочку и увидел на тумбочке, у своего изголовья, букет черных роз.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ОГГ
Голос из-под земли
Поезд пришел вечером. Я взял чемодан и вышел на перрон. Чемодан был тяжелый: мама ухитрилась каждый уголок его заполнить баночками, мешочками, свертками. К крышке были привязаны большой фотографический портрет отца и ковер. Это для новой квартиры – не может же старший инженер совнархоза жить долго в общежитии! Интересно, как дела у Кобзикова? За два месяца, наверно, он окончательно освоился на новом месте. Консультирует вовсю. Когда я уезжал к матери, дела у ветврача шли блестяще. С будущим тестем они, кажется, нашли общий язык. Надо зайти глянуть на строительство. Сильно ли продвинулся дом, в котором мне должны дать квартиру? Или сначала к Кобзикову? Он говорил, что временно поселится у тестя…
Нет, в первую очередь надо посмотреть дом.
Дождь начинался совсем близко: где-то в трех метрах над головой. Мелкий, как пыль водопада, он стлался туманом над тротуарами, обволакивал кисеей рано зажегшиеся фонари. Иногда с крыш многоэтажных домов срывался ветер, и тогда белый вихрь мчался по улице вслед за убегающим трамваем.
Было безлюдно и сумрачно. Над тележками с надписью «Горячие пирожки» висели пузатые, полные воды тенты. Милиционер в непромокаемом плаще читал расползшуюся на клочья газету. На противоположной стороне, прогибая ветки деревьев, сидели галки, похожие на комья грязи от проехавшей машины.
В ботинках у меня сразу стало сыро. Вода стекала по волосам за шиворот. Где-то очень далеко на камне сидела девушка в белой панаме и, жмурясь от слепящего солнца, смотрела в даль океана. Соленый, пахнущий йодом ветер брызгал ей в лицо и на ноги пеной, ласкал стройное загорелое тело. На горизонте висел едва заметный дымок парохода. «В сберкассе денег накопила…» Девушка ждала меня.
Скоро. Скоро. Потерпи. Я обязательно тебя найду!.. Улыбаясь, я шлепал по лужам.
Из открытого люка канализации высунулась голова. Чумазый парень жадно глотнул дождливый воздух.
– Эй, человек! Закурить нет?
– Некурящий.
Вдруг парень весело вскричал:
– Постой, да это никак Рыков!
Я растерянно взглянул в перемазанную физиономию.
– Не признаешь? Однако, быстро ты, брат, за знался! Колхозным механиком стал? Или даже председателем колхоза?
Я узнавал его и не узнавал. Неужели Кобзиков? Ну, разумеется, он! В грязном комбинезоне, с гаечным ключом в руках, ветврач весело скалился из канализационного люка.
– Что ты здесь делаешь? – спросил я, когда оправился от изумления.
– Разве не видишь? Канализацию ремонтирую. Труба лопнула.
– Хватит трепаться. Зачем ты сюда залез? По чему не на работе?
– Сейчас все расскажу. – Кобзиков наклонился над люком и крикнул: – Пахомыч! Кончай сам! Друга встретил! Тридцать лет не виделись!
– Рассказывай! Что случилось? – Я тревожно посмотрел на зоотехника.
Дома. Дома. Рассказ будет длинный.
– А ты где сейчас живешь?
– У Егорыча.
– А как же…
– Потерпи. Все узнаешь.
На нашей улице по-прежнему стояла непролазная грязь. Журча, к реке неслись потоки желтой глины. Возле того места, где должна быть хижина Егора Егорыча, я с изумлением остановился. Ее не было. В трех шагах от меня возвышался громадный двухметровый забор из нового, еще не окрашенного теса. Доски вверху были заострены, как зубцы ограды какого-нибудь замка; поверху вилась колючая проволока.
Я удивился. Или президент совсем сошел с ума, или на месте «Ноева ковчега» воздвигнут военный объект.
Кобзиков заколотил ногами в новые ворота. Прошло довольно много времени, прежде чем послышались шаги. Ворота со скрипом приоткрылись.
– Кто тут?
– Принимай гостей, король!
– Кого я вижу! – засуетился Егор Егорыч.
Из конуры, из резиденции петуха, высунулся щенок и визгливо тявкнул. Егорыч, значит, обзавелся собакой.
Крыльцо тоже было из новых досок. Что-то произошло.
Но еще большее ожидало меня в «нашей» комнате. Я так и застыл на месте. Я стоял в будуаре графини. Стены были выкрашены в голубой цвет с золотыми разводами, на окнах висели тюлевые занавески, пол блестел как зеркало. На одеяле, отороченном кружевами, в ботинках лежал Иван-да-Марья и читал пожелтевшую газету.
– Какими судьбами, елка-палка!
Через пятнадцать минут мы вчетвером сидели за бутылкой «Кубанской любительской». Вацлав рассказывал свою печальную историю.
– Купили они мне костюм. И шляпу фетровую купили. Ах, Гена, какая это была шляпа: мягкая, горячая! Ласковая, как кошка! Бывало, надену и иду, а она так и ластится, так и ластится и словно мурлычет. И еще купили они мне нейлоновую рубашку. Ты, Гена, никогда не носил нейлоновых рубашек? А я вот носил целых четыре дня. И еще они купили мне шарф шерстяной. Страстный, как южанка, и толстый, как портфель. И еще, Гена, купили они мне шкары на манер ковбойских и корты на толстой каучуковой подошве. Английские корты. Идешь, а они «учь-учь-учу-учу» лопочут, значит, по– своему, по-английски. И еще, братцы, сморкался я в японские батистовые платочки. Да… Разве все перечтешь, что они купили!
Кобзиков подпер голову ладонью и задумался.
Мы молчали. В комнате слышались только чавкающие звуки.
– Ближе к делу, – сказал я.
– Звали они меня на «вы», Вацлавом Тимофеевичем, – ветврач поднял голову. В глазах его стоя ли слезы. – Поили рябиной на коньяке. Ел я, Гена, гусей каждый день, курил ростовский «Казбек», а вечером прошвыривался по проспекту на «Москвиче». И вся эта жизнь-малина была с понедельника по четверг включительно. А в пятницу, Гена, отняли у меня и шляпу и нейлоновую рубашку. И стал я опять гол как сокол и свободен как ветер.
От нехорошего предчувствия у меня замерло на мгновение сердце.
– Значит, ты не женился? – спросил я упавшим голосом.
– Нет.
– И не работаешь в совнархозе?
– Нет.
– Но почему, почему? Что ты натворил? – за кричал я.
– Так сложились обстоятельства, Гена. Ты не кричи, пожалуйста, на меня, я и так расстроен.
– Плевать на твое расстройство!
– Ну… тогда слушай…
По мнению Вацлава Кобзикова, дело не обошлось без вмешательства его ненормального рока. Потому что вся история опять получилась глупой до идиотизма.
Ссора произошла накануне регистрации в загсе. В пятницу утром Вацлав и Адель должны были расписаться, а в четверг вечером поссорились.