Читаем без скачивания Солнце сияло - Анатолий Курчаткин

Но зато мои бабочки не были наколотыми на булавку - в этом я не сомневался. Это был не пережеванный, размоченный жмых, а живая луговая трава. Отец, немало скептически настроенный по отношению ко мне, отзывался о моих сочинениях весьма недурственно, и почему я не должен был верить ему? Пусть вот утрется! Посмотрю я на его физиономию.

На Арнольда, закончив наконец туристическую прогулку по отцветшим садам своей предармейской жизни, я первым делом и посмотрел. И увидел. У него было не лицо - руины. Оно напоминало автомобиль, на полной скорости въехавший в кирпичную стену: все всмятку, гармошкой и потрохами наружу.

Смею утверждать, что аплодисменты, в облаке которых я греб, направляясь обратно к своему месту за столом, были куда ярче, чем дважды до того.

Арнольд, впрочем, со своим разбитым всмятку лицом, не аплодировал. Сидел прямой, с закушенной нижней губой, смотрел на меня, почему-то придерживая у виска очки за дужку, и в глазах у него были испуг и недоумение.

- Санька! - Ира повисла у меня на шее таким прыжком, что мы с ней оба едва не полетели на пол. - Ты даешь! А я и не знала!

- Да я и сам не знал, - сказал я. - Хотел чижика-пыжика, а вышло вот что.

- Вообще-то вам за такую игру нужно бы оторвать руки. - Это были первые слова Арнольда, обращенные ко мне за все время. - Подобная игра называется ресторанщиной. Не говоря о том, что вы постоянно фальшивили. Для профессионального слуха это все оскорбительно.

Я поймал себя на чувстве, что ожидал: выдаст он что-то вроде такого или нет. Выдал. Не удержался.

- Ну, Арнольд, вы, по-моему, слишком сурово, - подал голос Фамусов. Зачем же в данном случае судить с профессиональной точки зрения.

- Это необходимо. - Арнольд собирал свою разбитую в лепешку машину с потрясающей скоростью. - Чтобы защитить профессиональное поле от самодеятельщины.

- Но музыка у Сани, мне кажется, замечательная. - Это была хозяйка дома. - Мне лично очень понравилось. И песни тоже. Может быть, чуть поправить...

Отвечая ей, Арнольд решил обращаться ко мне:

- Нет, поправками тут ничего не спасешь. Вы, например, совершенно не владеете модуляцией. Ваш переход из тональности в тональность противоречит элементарным законам гармонии. А с каденцией у вас просто что-то чудовищное...

- Плевать на каденцию, - прервал я его. - Была бы потенция. Всякая, всякая! - вскричал я следом, сообразив, что ради красного словца не пожалел и отца: общество все же было наполовину женское. - Творческая потенция, жизненная потенция.

Однако моя рокировка оказалась излишней.

- Нет, как же, как же, - произнес Фамусов. - Какая другая потенция без той. Без той - никакой. - И поднял над столом рюмку: - Дававйте выпьем за ту, эту самую потенцию!

Хозяйка дома произнесла что-то осуждающее. Но бокал с вином тем не менее подняла. Ира с Ларисой выдали радостно-смущенные соловьиные трели из смеха и первые прозвенели своим хрусталем. Что там Арнольд - я не обратил внимания. Я цапнул со стола свою рюмку, снова заботливо наполненную кем-то доверху, и закатил в себя ртутный шар целиком, без остатка. Переступивши грань, потом уже катишься по наклонной плоскости.

Затем я, как водится в случаях, когда заступишь грань, помню все бессвязными, отдельными эпизодами.

Мы стоим с Ирой у сверкающего черной пластмассой и белым металлом агрегата, носящего название "музыкальный центр", и она, вынимая из плоских квадратных коробочек тончайшие серебристые диски с круглым отверстием посередине (так я впервые вижу компакты), ставит их на выезжающую изнутри по велению пальца платформочку. Толкает платформочку пальцем, и та послушно уезжает обратно, а из динамиков выкатывает незнакомая мне музыка, вернее, знакомая: та, что звучала в квартире, когда мы приходили сюда со Стасом.

- Это что? Это кто? - спрашиваю я.

- "Кинг Кримсон", - говорит Ира. - Ты что, никогда не слышал?

- Слышал, - отвечаю я полную правду.

- Так что же?

- Свой своих не узнаша, - говорю я, и это тоже правда: очень уж моя музыка. Больше того: то, что я писал тогда, перед армией, не имея понятия ни о каких кингах, безумно похоже на них.

Накромсанное на куски время неутомимо влечет между тем себя вперед, и в следующем удержанном в памяти эпизоде я уже стою не около музыкального центра, а около елки, и не с Ирой, а с Фамусовым, и с удовольствием раскрываюсь ему, говоря о вещах, о которых не позволял себе с Ирой даже и заикнуться. Например, о том, что Терентьев турнул меня из программы. О чем, не заступи я грань, ни за что, понятно, не стал бы и поминать.

- Хорошенькое дельце, - говорит Фамусов. - Что вы такое натворили?

- Если бы, - говорю я. - Он хочет, чтобы я настучал на одного сотрудника.

Фамусов хмыкает. Наверняка он понимает меня более плоско, чем это было на самом деле.

- Видите ли, Саня, - говорит он затем, - бывает, что по-другому никак невозможно.

- Бога ради, - говорю я, отмечая для себя, что именно так, в варианте "черное-белое", он меня и понял. - Но тогда нужно знать, к кому обращаться.

В этот ответ я вкладываю уже все смыслы, и Фамусов, уловив его многослойность, некоторое время молчит, расслаивая его для себя и оценивая.

- Что, потолковать с ним? - прерывает он молчание.

- О чем? - говорю я.

- Чтобы он вернул позицию к исходному положению - с витиеватостью отвечает Фамусов.

Это было мгновение, когда сюжет моей жизни мог потечь совсем другим руслом. Мне только следовало сказать о своем положении волонтера в программе Терентьева и попросить о зачислении в штат. Будь я в штате, с трудовой книжкой в отделе кадров, шестерни судьбы сцепились бы по-иному. Не знаю, хорошо бы это было или нет, я только констатирую факт: по-иному. Оформленная официальным приказом жизнь - это все равно как река, вправленная в гранитные берега: так просто в новое русло ее уже не пустишь. Но попросить о штате значило открыть Ире свое истинное положение в Стакане. Которое ей известно не было. Нет, я вовсе не таился от нее. Но так вышло, что не было случая сказать об этом, вернее, так: нужды, - и она не имела понятия, что я всего лишь приблудная овца в племенном стаде. И вот - чтобы узнала от отца? Я не мог позволить себе этого. Не то чтобы я такой гордый. Дело в чувстве достоинства. Оно у меня, пожалуй, гипертрофированное. И ничего я с этим поделать не в состоянии.

- Потолкуйте, - сказал я Фамусову.

Апофеозом встречи Нового года стало мое знакомство с чердачным этажом этого респектабельного хауза, куда меня в какой-то момент увлекла Ира сначала попросив сопроводить на лестничную клетку, чтобы там всласть подымить, потом предложивши подняться повыше, а там и просто схватив за руку и потащивши по лестнице все дальше, дальше - в темноту, в глушь, чащобу...

Когда, впрочем, мы очутились на лестничной площадке чердачного этажа, оказалось, что здесь совсем не так уж темно - свет, проникавший снизу, разжижал мглу, и на площадке стоял полумрак, в котором все можно было ясно осознавать.

- Ну что, - сказала Ира, выбрасывая сигарету в этот полумрак, проникая руками мне под пиджак и принимаясь выбирать на спине из-под брюк рубашку. Измучился, да? Хочешь, да? Прямо здесь хочешь? Думаешь, можно?

Желание обнаружилось во мне незамедлительно. Словно она распечатала его своими словами - как кувшин с запечатанным там джинном, - и оно вымахнуло наружу стремительным жадным зверем, радостно одуревшим от свободы. Через мгновение я уже сдирал с нее мешающий моему зверю холодящий нейлон колготок и шероховатый ажур трусиков, она угождающе переступала ногами, переняла у меня невесомый комок и сунула мне в карман пиджака, а следом, змеино поведя всем телом, освободилась от наброшенной на плечи перед выходом на лестницу куртки и положила за собой на перила.

Куртка была как нельзя кстати. Надо полагать, несмотря на респектабельность дома, пыли здесь было предостаточно.

- Ты думаешь, можно здесь, да? - спросила над ухом Ира, словно не была уже раздета и еще решала для себя, делать это или нет.

Шагов на лестнице я не слышал. Я услышал лишь голос. Раздавшийся совсем рядом и так неожиданно, что мой зверь, помимо всякой моей воли, легким дымком мгновенно свился обратно в родной кувшин, и лоно, где я гостил, исторгло меня из своей обители.

- А-ах, - выдохнула Ира, бешено подаваясь ко мне опустевшей обителью в напрасном желании удержать оставившего ее зверя.

Между тем голос рядом с нами, принадлежащий Ларисе, говорил с жарким негодованием:

- Ирка! Это нечестно! Ты же мне обещала! Ты же знаешь, что мне нельзя, как ты себе позволила?!

Задним числом до меня дойдет, что это место было у них рабочей площадкой для таких случаев, как сегодня. Потому-то Ира столь целенаправленно и тащила меня сюда. И накинула на плечи старую куртку, чтобы было что положить на перила.

- Какого дьявола! - выругался я в сторону Ларисиного голоса. Скосив глаза, я отчетливо увидел абрис ее фигуры, светящийся туманец лица, и стояла она не просто рядом, как мне показалось по голосу, а едва не касаясь нас.