Читаем без скачивания Ночь, когда мы исчезли - Николай Викторович Кононов

из читального зала и спросила, с чего началась лекция. Та отвечала: сначала расспрашивал о Боге — кто верует, а кто нет — и затем рассказывал о Библии, о том, что обряды — одно, а вера — другое. «Растолковывал, как дикарям, хотя позвал только тех, кто уже ходил в церковь», — чуть скривилась она и отошла, чтобы наполнить стакан кипятком.

Я хотела последовать за ней, но Ростислав извинился перед парнями и направился ко мне. По дороге он едва не опрокинул стул. «Простите, забыл предложить вам чаю». Я осмелилась заглянуть ему в глаза и прочитала в них не только страсть к невидимому, но и растерянность. Прямота моя куда-то делась, я не нашлась, как поддержать беседу, и, запинаясь, поблагодарила.

Во второй части занятия Ростислав развернул плакат и показал, как устроена церковь снаружи и внутри. Затем перешёл к тому, какие бывают службы и о чём каждая из них. Соседи тщательно записывали: иконостас, пророческий чин, деисусный чин, клирос, епитрахиль, акафист. Впрочем, слишком углубляться Ростислав не спешил. Под конец он рассказал, чему учатся преподаватели закона Божия, где потом будут работать и сколько им станут платить. Оказалось, что отдел пропаганды разрешил учить детей в воскресных школах при церквях.

Если бы Ростислав предъявил нам эти великолепные перспективы полугодием ранее, мы бы, может, и поверили. В первый месяц под немцами казалось, что об их зверствах врали — город почти не заметил армию, она прогремела сквозь него, а администрация, полиция и другие службы вели себя достойно. Ни грабежей, ни пошлятины. У многих были почти славянские лица. Немцы обещали распустить колхозы, вернуть землю и разрешить учить детей настоящей истории и литературе — без цензуры, хотя и без антигерманщины. Открылись церкви, и слово «Россия» зазвучало по-иному.

Но уже в августе после убийства солдата на Гоголевской улице расстреляли десять случайно схваченных мужчин. Кое-кто заговорил, что немец — человек сурьёзный, порядок есть порядок и дисциплину в военное время надо поддерживать, — но большинство лиц всё-таки помрачнело. Просочились сведения, что в окружение попадали целые части красноармейцев и теперь лагеря пленных переполнены. Пленные умирают из-за голода, а всех, кто пытается им помочь и передать хоть немного еды, отгоняют.

Потом на улицах замаячили люди с неровными, пришитыми широкими стежками к одежде шестиконечными звёздами. Так следовало отмечать себя евреям. Им запретили ходить по тротуарам, и в этом поражении в правах сквозило нечто кошмарно первобытное. А затем они исчезли, и поползли уже не слухи, а прямо-таки рассказы шофёров, которые проезжали мимо Ваулиных гор и видели, как евреи складывали пальто, часы и кольца в ящик, раздевались догола и их уводили по десять в лес.

Чьего-то родственника, служившего в аварийной команде, вызвали в тот же лес. Он сидел спиной к яме и курил, вздрагивая от выстрелов, потом бросал землю в яму, стараясь не смотреть, и перед тем, как отправиться в психбольницу, прорыдал соседям, что евреев заставляли спускаться вниз и ложиться прямо на трупы тех, кто ещё агонизировал, отчего яма шевелилась.

И вот теперь эмигрант с красивым именем рассуждал об Иудином вранье и предлагал нам работать на немецкий отдел пропаганды. Нет, конечно, что отдел образования и моя работа в семилетке, что пропаганда — всё равно, но…

Я спускалась по улице по припорошённому льду, боясь оскользнуться и скатиться вниз к проспекту, по которому ездили автомобили. Свернув в переулок и размахивая, как мельница, руками, я вынеслась к оврагу, на дальнем берегу которого маячила каменная церковь. Розово светилось небо, чернели ветки берёз, кричали вороны. Чернел в сумерках дырявый штакетник, за которым утопали в сугробах избы. Мерцающий в церкви огонёк мнился в этой пустыне капелькой надежды.

Кованая дверь с кольцом, я приоткрыла её со страшным лязгом. Показалось, что все-все — старушка за прилавком, где лежали свечи, сидевшие на лавках старушки — обернулись и посмотрели на меня. Женский голос декламировал непонятное. Сама чтица была невидима. Священник отсутствовал. Прихожане перемещались медленно, будто боясь спугнуть сумрак. Ближе к иконостасу стояло несколько человек помоложе.

Я забылась и сняла шерстяной платок, но никто не сделал мне замечаний. Робко, приставными шажочками передвигаясь от одной иконы к другой, я удивлялась, какие они разные. Одни были скупыми, прямолинейными и яркими, с пурпуром, охрой, лазурью, а другие — как в альбоме с живописью: потемневшие толстощёкие купидоны, Христос в плаще, воины в ботфортах.

Тут запел хор и открылись ворота. Церковь казалась пещерой первых христиан, о которых говорил Ростислав. Вышел священник, и все запели нестройно и вкось. Война отделилась от рыхлого тела времени, ухнула в его глубины и исчезла. Мне захотелось остаться в этой пещере с ними — теми, кого я совсем не знала и чьи лица были озарены восковым светом и казались вечными, — и с Богом, который знал всё и смотрел на нас из иного мира.

Всю дорогу домой я вспоминала, в каком классе поняла, что есть силы невидимые и не ощущаемые привычными чувствами: то ли на естествознании, то ли на физике. С тех пор я ждала чудес, но они не происходили, а теперь я понимала, что чудеса — во всём обыденном. В нестройном пении, в свечном блеске и в самом возвращении небесной веры на мою землю.

Я съела три холодные картошины и, не раздеваясь, залезла под одеяло. Сквозь потрескавшуюся оконную раму дуло. Перед глазами летало лицо Ростислава. Он помог найти долгожданное своё — по-настоящему всеобъемлющий смысл, не то что у плоского марксизма и литературы.

Спустя два дня я решила проверить, не обманываюсь ли я с горькой своей тоски, и нашла ту церковь у оврага. Опять началась служба, вышел клочкобородый священник, и все запели, я почувствовала сердцем, что не ошиблась — я вернулась в дом, где не была с младенчества. Тут же разревевшись, я стала утираться платком…

Как ты поняла, Аста, поиск Ростислава стал второй частью уравнения. Найти его оказалось нетрудно. В отделе образования не пришлось ни о чём спрашивать: у доски с Zeitplan висел листок, где от руки был записан адрес агитурока — только не для студентов, а для учителей. Я постаралась пробраться незамеченной, но он, конечно, увидел. Думая, идти ли объясняться, и путаясь в пальто, я разделась, а когда перевела взгляд, показалось, что он с надеждой смотрит на меня. Тут же оба отвернулись.

Я не была изобличена и не была спрошена ни о чём, даже в перерыве. Между нами возникла тайна.

Теперь уже приготовившись, выучив ход литургии и зная, кто из евангелистов какой