Читаем без скачивания Ночь, когда мы исчезли - Николай Викторович Кононов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дрожа и сознавая, что происходит важнейшее, Рост приблизился и увидел на столе застёгнутую на латунные крючки коробку. Знахарь улыбнулся, точно всё исполнилось как он хотел. Они стали играть дважды в неделю, и быстро стало ясно, зачем старику понадобился Рост. Он был влахом — потомком римлян, и, хотя влахи приняли ислам, всё равно его профиль будто был срисован у флорентийцев. Мусульмане опасались с ним играть, а христиане не хотели.
Слуга приносил им кофе с кардамоном, и тревога Роста растворялась среди клеток и фигур. Справочник с дебютами он выучил наизусть. Когда же старик умер, он сражался в кафанах с умелыми игроками, был неплох, но всё-таки забуксовал у некоего предела. Что-то мешало ему выбираться из заученных схем и разрушать чужие позиции. Рост атаковал, но, стоило противнику намекнуть, что у него прибережён ответ, как Рост начинал лихорадочно искать его и путался. После четырнадцати он перестал мечтать о том, чтобы стать новым Алёхиным, но стал учить младших и, кстати, довольно быстро научил меня.
Перед выпуском из гимназии Рост получил нансеновский паспорт. Бесподданные, или, по-французски, «апатриды», — так называли их держателей. От этой бесподданности, чужого говора, крика муэдзинов и безразличия окружающих к русским у него в груди выросла особая родина. Родители считали, что коммунизм можно выводить чем угодно, хоть бы и интервенцией, но Рост, как и многие, понял: сколько жаворонков ни выпекай, былое не вернуть, а ждать крушения большевизма можно долго…
Рост умолк, и мы просто ходили по нечищеным улицам, размешивая отсыревшими ботинками снег. Наконец он сказал так: «Одним моим клочочком, где дышала небесная родина, была церковь сербов. Я искал причины задерживаться в ней подольше: подметал, счищал нагар с подсвечников и молился, прося о возвращении. Поскольку сербам приходилось защищаться от мусульман, притвор отвели под гардероб, но не для одежды, а для оружия. Пришёл на литургию — вешай ружьё на гвоздь».
Вторым же тайным местом Роста был дощатый помост, невесть для чего сколоченный у набережной Миляцки, вдалеке от причала, где лепились одна к другой кафаны.
«Стоило на него лечь, вжавшись щекой в настил, и вдохнуть реку, как всё исчезало, — сказал Рост, глядя вниз на перекаты Великой. — Глаза открывались сами, и я смотрел на бесконечность между досками. Шорох воды, запах соснового настила, терпкий ветер от котлов с варевом и орущие во мгле цикады — что ещё мы возьмём с собой, когда исчезнем?»
Он посмотрел на меня, будто мы уже отъезжали — наверх ли, к звёздам, к Богу, куда угодно. Мне стало неловко. Позже я, конечно, разобралась в этой неловкости, а тогда, оглушённая, замотала головой и поднесла к губам палец. Затем потянула его за рукав и спросила: а в церкви всегда пели так, как сейчас?
Рост вздрогнул. Смотря в какой церкви. Вообще, так, как здесь поют, пели ещё сто лет назад. Но что такое век для церкви? Вот сербы поют так же, как их прапрадеды, и византийский распев, кстати, тоже знают.
Настроив голос, Рост запел в такт нашему шагу. Это был монотонный распев, ничем не напоминающий оперные мелодии, которые слышала в церкви я. Пространство уплотнилось, будто поместив нас в древний храм, чьи стены были так высоки, что эхо таяло, не достигая купола.
Защищённые этими стенами, мы дошли до квартиры Роста. Он попросил обождать и вынес переписанные от руки ноты и старое, с ятями, последование к обедне…
Что случилось дальше? Давай, Аста, я буду честной. В Росте сочеталось многое, но главное, он открыл дверь в звёздное небо и повёл меня в мир, не похожий на тот, что заставлял меня страдать. Молясь, я ощущала, что к моим слуху и зрению прибавляются всё новые чувства. Воздух словно обнимал меня, и казалось, что Бог присутствовал всюду и был добр.
Я подвизалась петь в хоре и впитывала в себя каждый кусочек службы и слабый запах ладана, которого всегда не хватало. На литургии перед Рождеством разрыдалась, потому что тусклые огни свечей освещали вместо приходских лиц — старушек и детей из воскресной школы — совсем незнакомых мне людей. Я вглядывалась в их черты и понимала, каковы были общины первохристиан, прятавшиеся в пещерах.
А ещё вера давала мне то, чего хотелось всегда, — быть особенной. Я видела то, чего не видели другие, мне открылись такие бездны инакости, о каких я и помыслить не могла, когда дремала на лекциях по педагогике. Теперь мне казалось, что, уже когда мать растолковывала мне марксизм, я догадывалась, что всё не то. Мне было жаль всех, кто не мог верить с такою же силой, как я.
Во время крещения казалось, что под куполом мелькают тени ангелов, и приумноженная моя особость с тех пор стала противоядием против унизительного превосходства, с каким немцы относились к нам. Относились, ты знаешь, как ко второму сорту.
Я трактовала это как наказание за отпадение от веры, а также уговаривала себя, что новая власть была не во всём безобразна — ведь это она отдала нам церкви, изгаженные большевиками, разрешила печатать библии и новые учебники…
Однажды я стояла на обедне рядом с Ростом и поражалась, как истово он молится, и каждое соприкосновение с ним плечами возбуждало мечтания о нас двоих в разных милых ситуациях. Тут же я стала винить себя за эту неглубину, за то, что перед таинством воскресения Бога думаю о человеческом и любовном. Ещё я испугалась, что Рост разглядит меня настоящую, и поймёт, какая я земная, и найдёт кого-то получше.
Первые месяцы я, казалось, жила в другой вселенной. Будто кто-то разрезал воздух ножом, отогнул холст с сырым снегом, огоньками и чернеющими берёзами — и сквозь эту брешь ворвался Рост. То, как он двигался, как носил костюм, как завязывал галстук и жестикулировал — во всём этом имелась элегантность, но ничего общего с жеманством.
Во Псков его занесло так. Война сломала балканский мир: югославское войско попробовало сопротивляться немцам, но те подавили восстание, и вот уже хорваты-усташи пели на каждом углу: «Стоит гора Требевич, на ней сидит Павелич, пьёт вино, жарит ягнят, режет сербов». Рост узнал, что бесподданные могут работать на освобождённых землях, и написал в Рижский экзархат митрополиту Сергию, что хочет учить детей Закону Божьему. В ответ пришёл конверт с пропуском через польское генерал-губернаторство во Псков.
Правда, на родине его тут же арестовали — прямо на вокзале. Нансеновский паспорт насторожил
