Читаем без скачивания Собрание сочинений в десяти томах. Том 4 - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Граф, даже опасаясь давнишнего нерасположения графини к воспитаннику, который сделал теперь такую блестящую карьеру, побежал за женой в кабинет в намерении поговорить с ней ясно и откровенно.
Посещение его, случавшееся весьма редко в последнее время, несколько удивило и взволновало графиню, но одного взгляда было достаточно для убеждения, что на этот раз ни укоров, ни сцен бояться нечего. Приняв, однако ж, на всякий случай вид жертвы, она уселась в кресло и ждала начала разговора.
— Chиre Eugénie! — начал Дендера. — Не стану долго надоедать тебе, я выбрал эту минутку, чтобы поговорить с тобой о Цесе.
— Я слушаю, — ответила она тихо, понюхивая что-то в скляночке, с которой никогда не расставалась.
— Необходимо, чтобы мы оба действовали одинаково и поняли друг друга в отношении будущности Цеси. Не сомневаюсь, что у нее головка недурна: она наследовала немного ума от меня, много женского искусства от матери…
— Граф, если нужно вести разговор в этом тоне…
— Нет, chиre Eugénie, это у меня только вырвалось невольно. Фарурей, с известной точки, очень выгодная партия, но… но…
— Никогда бы не решилась я пожертвовать дочерью, и сердце мое содрогается при мысли об этом, c'est monstrueux [56]!
— Оставим в покое сердце, любезная графиня, станем рассчитывать, это лучше. Старый, гнилой, мерзкий, больной, но страшно богатый, он запишет Цесе все, что она захочет, лишь бы сумела взять его в руки… Он не проживет долго… это может нас обогатить!
— Мне мерзок этот расчет!
— А, и мне также! — сказал граф, смеясь. — Но свет держится расчетом! У Цеси довольно рассудка, она держит его на вожжах, настороже.
— Я была бы рада, если б это разошлось! Будущность меня пугает.
— A, chиre Eugénie, — сказал насмешливо граф, — будущность всегда вас пугает! Нечего бояться, Цеся сумеет себя повести.
Графиня сильнее понюхала скляночку, вздохнула и ничего не ответила.
— При всем этом, — заключил граф, — при всем этом, что бы вы сказали, графиня, если бы Цеся воротилась к Вацлаву, а Вацлав к Цесе?
— Как это воротилась? — спросила графиня.
— Вы, конечно, заметили, что прежде она пробовала на нем свои силы. Вацлав любит ее втихомолку, но эти несчастные обстоятельства, — прибавил граф, — прервали не вовремя завязавшиеся между ними, весьма выгодные для нас, отношения… В настоящее время Вацлав богаче Фарурея…
— Но Вацлав влюблен в эту… в эту там шляхтянку.
— Цеся уже распорядится; я именно и хотел попросить вас не мешать ей.
— Вы знаете, граф, — ответила графиня с особенным ударением, — что я не мешаю никому в доме; потому что ничего не значу… Делайте себе, что хотите… но…
— Но что? — спросил Дендера.
— Но вся эта сеть интриг и расчетов возмущает меня! Зигмунд-Август рассмеялся искренно и во все горло, и в этом
смехе было столько желчи, что графиня в первую минуту рванулась с кресла; подумав, однако ж, и приняв вид терпеливой мученицы, она села снова.
— Chиre Eugénie, — начал Дендера серьезно, — скажу тебе откровенно, что на всякий случай Вацлав нам нужен; не станем мешать им, будем слепы… вот о чем я хотел просить тебя. Цеся знает, что делает, и приведет его к хорошему окончанию.
— Не мешаю никому, — шепнула графиня, — я привыкла не быть хозяйкой в доме, даже в отношении к моим детям…
— Оставим упреки, это повело бы нас далеко! — сказал Дендера несколько суровее. — Я вижу, что мы согласны в главном, несмотря на то, что вам угодно говорить, и потому дольше утруждать вас не буду…
Сказав это, он поклонился ей двусмысленно и насмешливо и тихонько вышел из комнаты. Графиня, по выходе его, подняла голову, закусила губы, кинула мрачный взгляд на двери и, вся вздрогнув, бросила на пол платок, который держала в руке…
— Невольница! Невольница! — произнесла она тихо. — А, это ужасно… провести так всю жизнь и никогда не вздохнуть свободной грудью… Есть несчастные существа, обреченные на вечные страдания…
Мы возвратимся в залу к Цесе и Вацлаву, которые разговаривали прежде у открытого фортепиано, а потом, пользуясь осенней погодой, вышли в сад.
День был прекрасный, но холодноватый; множество листьев, сорванных с деревьев ранним морозом и ветром, валялось под ногами; в атмосфере, в воздухе, в окружающем пейзаже было что-то дивно грустное и невольно сжимающее душу. Вацлав задумчиво шел подле кузины, которая то значительно поглядывала на него, то дразнила его полуфразами и затрагивала с намерением вывести его из этого равнодушия и толкнуть на дорогу нежностей; но тщетно. Молодой человек, глядя на нее, думал о Фране; говоря с ней, был мысленно в Вульках и сильно защищался своею любовью от нападения кокетки.
— Я не понимаю в вас этого равнодушия к Дендерову! — воскликнула Цеся, уже несколько раз старающаяся завязать разговор более значительный. — Столько лет проведенных здесь, лет молодости, лет развития, должны были бы породить хоть какое-нибудь чувство, если не к людям, по крайней мере, к месту…
— Можете ли вы подумать даже, что я равнодушен к Дендерову?
— Думаю, потому, что вижу… мне кажется, что я привязалась бы даже и к тюрьме.
— К тюрьме! — повторил молодой человек со значительной улыбкой. — О, и я привязан к Дендерову! Но разве не естественно и то, что если кому-нибудь достанется первый раз свой, собственный свой уголок, если он делается полным господином, если Бог даст ему домик, спокойствие и независимость, он привязывается к этому всем сердцем, запирается дома, чтобы насладиться незнакомыми ему благами.
— Это не мешает помнить прошлое.
— Кто же может позабыть его когда-нибудь!
— Не говорите этого; вы рассуждаете прекрасно; а однако ж… — прибавила она печально, кинув на него выразительный взгляд, — было время, что я имела право судить иначе о ваших чувствах к нам… ко мне…
— Чувства эти нисколько не изменились, — сказал Вацлав холодно, замечая, что разговор принимает опасное направление.
— О, и очень! — воскликнула Цеся, опуская глаза. — Посторонние люди заняли наше место, овладели вами и заставили вас забыть прошлое.
— Я должен быть признателен и благодарить
