Читаем без скачивания Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2 - Александр Солженицын

– Два дня побегают – уложится.

Налупился Крымов борща и пока что опять закуривал кривую.

Но чем больше разогнана крупная масса – тем трудней её остановить. Как когда-то с Карпат катились.

– Пойми! – отговаривал Воротынцев. – Если всё вот так загремит – то это хуже, чем войну бы проиграть. Вот, дай я тебе всё расскажу.

Ладно, слушала глыба дремучая.

Но ни в чём не убедился. Что Мрозовский и штаб Округа растерялся – так шляпы, г…ки, кто там и есть? А в Киеве? – так вроде и вообще ничего не произошло.

Спокойно причмокивал новый командир 3-го кавалерийского корпуса. И такая сила была в этой тяжёлой несдвижной фигуре, что передавалось: да уж армии-то ничего не грозит! С какого пугливого глазу?…

428

Положение Гиммера в революции было настолько особое, что не позволяло ему связаться ни с какой партийной фракцией и заняться там заурядной узкой партийной работой. И положение его в Исполнительном Комитете тоже было настолько особое, что тяготила его конкретная работа в комиссиях. От редакционно-издательской он отказался, зато закатали его в иногороднюю комиссию вместе с Рафесом и Александровичем. И – в комиссию законодательных предположений.

Иногородняя – была важная комиссия, она должна была держать руку на пульсе всей России и распространить теперь локальную петроградскую революцию – на всю Россию. Нельзя было ограничиться властью в одном Петрограде и его окрестностях, приходилось брать на Исполнительный Комитет роль всероссийского центра и направлять ход дел в других городах. За сутки поступили тревожные сведения, что в некоторых городах ведут антисемитскую агитацию, – это надо было в корне сломить, посылая от петроградского Совета комиссаров.

Но при всей ясной важности такой задачи, интеллект Гиммера больше влёк его к комиссии законодательных предположений, которую он сам же и предложил. Только общим смыслом событий он должен был заниматься, только общий путь революции прокладывать. (Он это и делал – а товарищи пользовались результатами, не понимая.) Каждое отдельное занятие в каждой отдельной комиссии, каким бы срочным-важным ни казалось, – была второстепенная мелочь: задачи, которые уже однажды сформулированы, названы, – не задачи, это уже техника. Истинные же задачи революции, самые крупные черты хода её – проглядываются сквозь тьму наступающего, прощупываются в пространстве будущего, – и вот предвидеть их, взять их в формулу раньше, чем они появятся на свет, – вот это и есть задача теоретика!

Остальные члены Исполкома, заключив соглашение с буржуазным правительством, успокоились, что теперь это соглашение будет действовать как бы само. Но не таков был Гиммер! Глядя на вежливое, а упрямое лицо Милюкова, выступающее твердинами то на лбу, то в подбородке, и при зорком неусыпном взгляде его, – Гиммер от самой первой подписи ему не доверял, ожидая буржуазного бессовестного подвоха. (Не доверил ему даже передачу в печать их соглашения.) И верно! Советские депутаты, сморенные, пошли спать – а цензовые предатели в тот же час нарушили соглашение: бесчестно, тайком послали Гучкова к царю – сохранить зловонное рубище презираемого деспотизма. Правильный и ловкий ход монархистов! К счастью, у них сорвалось. А ведь демократия, при внешней громкости, распылена, слаба – и вот сейчас не могла бы вступить в гражданскую войну против сплоченного монархическо-военного центра.

Но тем более осторожным, недоверчивым надо быть на каждом шагу

Гиммер решил было для себя: продолжать систематически ходить в министерское крыло Таврического и каждым своим приходом давить на них, в каждый приход осведомляться: а как идёт выполнение обещанной программы правительства? Никем не делегированный, он сам, лично, устроит им контроль без всякой передышки!

Увы, это не состоялось: на следующий же день министры сняли свою штаб-квартиру из Таврического и уехали к Чернышёву мосту. И кто ж теперь должен был их проверять? Керенский? Но Керенский вёл себя безответственно и даже нечестно, он просто ни разу не доложил Исполкому, как он действует внутри правительства.

И вот теперь надо было суметь, находясь в Таврическом, – отсюда вытянуть щупальцы в их другое здание, постепенно проникнуть в самую органическую работу правительства и заложить ячейки в его недрах – чтоб они там развивались. Делать это надо двояко: во-первых, систематическим придирчивым контролем, прямо посылая своих представителей. Во-вторых – смотреть вперёд правительства и вырабатывать декретопроекты, – а потом давлением Совета понуждать к ним министров. (Для этого и придумал Гиммер комиссию законодательных предположений.)

А иначе опасность, что цензовые станут абсолютным кабинетом, ещё хуже царского правительства! Природа их – ультраимпериалистическая, их надо держать в узде. Надо заставить их проводить и внешнюю и внутреннюю политику не свою – но Совета! Так повести дело, чтобы наступать на имущие классы без передышки и вырывать у них всё, что можно. Революция не только не закончилась – она лишь начинается!

Так верно всё распланировал Гиммер – а всё-таки Милюков оказался и быстрей и хитрей! Не успело правительство ещё ничего нигде шагнуть – а уже послал Милюков свою радиотелеграмму «всем, всем, всем!». В субботу 4-го к исходу дня, к концу заседания Исполкома, припорхал Соколов – и принёс телеграмму, сам не понимая её значения, – и на Исполкоме никто как следует значения не придал – или устали?… А между тем – это была возмутительнейшая фальсификация хода революции! Так изложено для Европы, будто всё загорелось из-за роспуска Думы, которую полки защищали от царской клики. Какой бессовестный оборот! – Дума носилась по волнам как обломок крушения – а теперь они приписывали себе ведущую роль! Волнения в войсках, родившие революцию, Милюков называл «тревожными», «угрожающих размеров», а действия левых партий «серьёзным осложнением», каково!

От одного этого душило Гиммера бешенство. Но это были – только цветики. А ягодки – в том, что Милюков, ни с кем не согласовав (подло использовав тактичное умолчание Совета), – телеграфировал обещание дальнейшей войны («национальное сопротивление» это называлось) и сделать всё для «решительной победы». Вот как! Наша революция, понятая не как удар всякой войне (как она была на самом деле) – а как усиление её! Вместо развязки беспощадной классовой борьбы по всей Европе залить её кровью армий – любезный либерально-национальный переворот в пользу дарданелльской идеологии!

И ведь это передано по радио «всем, всем!» как единственный голос из России – и его услышит западный пролетариат, и как воспримет? С недоумением и отчаянием, крушение надежд на русский пролетариат!

А русский пролетариат, а Гиммер не имели своей радиостанции для опровержения!

Он мог написать (и написал сейчас же, порывом) опровергательную статью в «Известия», – дал её Нахамкису. (А тот – не напечатал!)

Завился, забился Гиммер как штопор на месте – что делать?

Исполнительный Комитет устало, равнодушно разошёлся.

Кинулся – к Чхеидзе:

– Николай Семёнович! Но ведь этого нельзя оставить!

Необходимо теперь издать обращение к европейскому пролетариату – от имени Совета! От имени русской революции! Мы обязаны обрисовать свою позицию, а то молчанием извращается и позиция Совета.

Устал и Чхеидзе, смотрел приопухшими больными глазами, счастливыми от событий:

– Ну что ж, напишите проект.

Уж знал он Гиммера: хоть и не разреши, всё равно будет писать.

429

А что ж на Дону? Второй год Петушок учится в реальном в Усть-Медведицкой, и сестра Маша разрывается: и жить с ним, она крепче всякой матери для него, – и углядеть же за хозяйством в Глазуновской, а между ними 35 вёрст, в два конца 70, да лошадей гонять с работником, – и нигде не успеешь. И Петька учится плохо, даже и с репетитором по всем предметам, не добиться в нём старания, во всём его заставлять, даже и умываться утром, – какой казак? И дома никак же нельзя опустить отцовское хозяйство, тёплый угол двух братьев и двух сестёр, но укрепить его и расширить, вот садов прикупили, построек добавили, а на все работы – пахарями, косарями, грабельщиками, пильщиками, возчиками, плотниками, и по садам, по огороду, за скотиной – всё наёмные, а вот старший из них Ергаков разбаловался, недоглядывает и недорабатывает, и врёт, надо приговаривать другого? спасибо дала станица пленного русина в хозяйство. Зимой работы несравнимо меньше, и всё ж: матка и три молодых лошади, вот старая кобыла должна жеребиться – надо кому-то при ней ночевать; пять коров с пятью телятами, у одной телёнок задом пошёл, еле вытащили, подорвалась корова на задние ноги – разотрём ли её скипидаром или резать, покуда не поздно? А ещё свиньи (и одна – курей жрёт), овцы, полтора десятка гусей, три десятка уток – эти на сестре Дуне, придурливой, детоумной, она ж и работников кормит. Зимой же и льду навозить из Медведицы; и лонешнее сено возить из лугов; и что нарублено на делянке в войсковом лесу; вот скоро налаживать топку и укрыв парников; там зайцы набегают на сады и на акацию, гложут; а уже и вперёд: сколько подкупим в этом году луговых паев из юрта к своим надельным? да со станичным атаманом сговариваться, когда кобылу вести на зимовник к кровному англичанину. Говорят, у казачек – характер американок: независимы и самонадеянны. Маша – молоток, за двух баб и за мужика, несильно, даже изучает садоводство по Шредеру (она гимназию кончила), беззамужне предана Феде, почитает его ясней солнца, ещё успевает ему и чужие солдатские письма присылать для фельетонов, и каждый пятый день гонит ему письмо: будешь на меня сердиться за многие расходы, переплатила? а я не плачу за воз, а смотря какой воз навалят; а верно ли я распорядилась с тем, с тем, с тем, укажи? а вот опешила духом от болезни Петушка, и продолжать ли ему лекарство? и привези из Питера новый термометр, этот как бы не врал. И – что с кем в самих Глазунах, как потребилка, рвенно учреждённая Федей, но сам-то уехал, буйными сходками начиналась – «в чём её суть состоит?», а вот за товаром некому ездить, и заставляют брать в невыгодном скудном месте, нет в потребилке ни керосина, ни сахара, ни железа, а частник откуда-то достаёт. Но не так за потребилку – бранят станичники Фёдора, что и сам он стал полномоченный (по сбору пожертвований для семей фронтовых казаков, но не разобрали, крынули – что по реквизиции скота): «Тысячи получает, а скотина дохнет? Пишет о других – отчего о себе не напишет, что скот морит? 5 дней скота не покормил – 5 тысяч в карман?» И обидно Фёдору – до горького дыму, а пока сам не поедешь, не вразумишь – ведь не поверят!