Читаем без скачивания Стихотворения - Сергей Гандлевский

Тоскливо слова подбирая,

Покажет толковый студент.

Огромная русская суша.

Баул в стариковской руке.

О чем я спрошу свою душу

Тогда, на каком языке?

1973

Сотни тонн боевого железа

Нагнетали под стены Кремля.

Трескотня тишины не жалела,

Щекотала подошвы земля.

В эту ночь накануне парада

Мы до часа ловили такси.

Накануне чужого обряда,

Незадолго до личной тоски.

На безлюдьи под стать карантину

В исковерканной той тишине

Эта полночь свела воедино

Все, что чуждо и дорого мне.

Неудача бывает двуликой.

Из беды, где свежеют сердца,

Мы выходим с больною улыбкой,

Но имеем глаза вполлица.

Но всегда из батального пекла,

Столько тысяч оставив в гробах,

Возвращаются с привкусом пепла

На сведенных молчаньем губах.

Мать моя народила ребенка,

А не куклу в гремучей броне.

Не пытайте мои перепонки,

Дайте словом обмолвиться мне.

Колотило асфальт под ногою.

Гнали танки к Кремлевской стене.

Здравствуй, горе мое дорогое,

Горстка жизни в железной стране!

1974

Декабрь 1977 года

Штрихи и точки нотного письма.

Кленовый лист на стареньком пюпитре.

Идет смычок, и слышится зима.

Ртом горьким улыбнись и слезы вытри,

Здесь осень музицирует сама.

Играй, октябрь, зажмурься, не дыши.

Вольно мне было музыке не верить,

Кощунствовать, угрюмо браконьерить

В скрипичном заповеднике души.

Вольно мне очутиться на краю

И музыку, наперсницу мою, —

Все тридцать три широких оборота —

Уродовать семьюдестью восьмью

Вращениями хриплого фокстрота.

Условимся о гибели молчать.

В застолье нету места укоризне

И жалости. Мне скоро двадцать пять,

Мне по карману праздник этой жизни.

Холодные созвездия горят.

Глухого мирозданья не корят

Остывшие Ока, Шексна и Припять.

Поэтому я предлагаю выпить

За жизнь с листа и веру наугад.

За трепет барабанных перепонок.

В последний день, когда меня спросонок

По имени окликнут в тишине,

Неведомый пробудится ребенок

И втайне затоскует обо мне.

Условимся, о гибели – молчок.

Нам вечность беззаботная не светит.

А если кто и выронит смычок,

То музыка сама себе ответит.

1977

Друзьям-поэтам

Подступал весенний вечер.

Ветер исподволь крепчал.

С ближней станции диспетчер

В рупор грубое кричал.

В лужах желтые ботинки

Пачкал модный пешеход.

В чистом небе, как чаинки,

Вился птичий хоровод.

В этот славный вечер длинный,

Праздник неба и земли,

Вдоль по улице старинной

Трое странные прошли.

Первый двигался улиткой,

Усом долог, ростом мал,

Злобной заячьей улыбкой

Небо кроткое пугал.

Рядом с первым неуклюже

Нечто женское брело,

Опрокидывалось в лужи,

В кулаке башмак несло.

Третий зверь, поросший мехом,

Был неряшлив и сутул.

Это он козлиным смехом

Смуглый воздух полоснул.

Трех уродцев мучал насморк —

Так и шмыгали втроем.

Переругивались наспех,

Каждый плакал о своем.

Три поэта ждали смерти,

Воду перчили тоской,

За собой на длинной жерди

Флаг тащили шутовской.

Боже! Я дышу неровно,

Глядя в реки и ручьи,

Я люблю беспрекословно

Все творения Твои.

Понимаю снег и иней,

Но понять не хватит сил,

Как Ты музыкою синей

Этих троллей наделил!

1974

Ружейный выстрел в роще голой.

Пригоршня птиц над головой.

Еще не речь, уже не голос —

Плотины клекот горловой.

Природа ужаса не знает.

Не ставит жизни смерть в вину.

Лось в мелколесье исчезает,

Распространяя тишину.

Пусть длится, только бы продлилась

Минута зренья наповал,

В запястьях сердце колотилось,

Дубовый желоб ворковал.

Ничем души не опечалим.

Весомей счастья не зови.

Да будет осень обещаньем,

Кануном снега и любви.

1975

Чуть свет, пока лучи не ярки,

Еще при утренней звезде,

Скользить в залатанной байдарке

По голой пасмурной воде.

Такая тихая погода

Лишь в этот час над головой,

И наискось уходит в воду

Блесна на леске голубой.

Здесь разве только эти громки

Удары сердца в тишине

Да две певучие воронки

Из-под весла на глубине.

Здесь жизнь в огрехах и ошибках

(Уже вчерашнюю на треть)

Легко, как озеро в кувшинках,

Из-под ладони оглядеть.

Она была не суетлива,

Не жестока́, не холодна.

Всего скорее справедлива

Была, наверное, она.

1975

Я был зверком на тонкой пуповине.

Смотрел узор морозного стекла.

Так замкнуто дышал посередине

Младенчества – медвежьего угла.

Струилось солнце пыльною полоской.

За кругом круг вершила кровь по мне.

Так исподволь накатывал извне

Времен и судеб гомон вавилонский,

Но маятник трудился в тишине.

Мы бегали по отмелям нагими —

Детей косноязычная орда, —

Покуда я в испарине ангины

Не вызубрил твой облик навсегда.

Я телом был, я жил единым хлебом,

Когда из тишины за слогом слог

Чудное имя Лесбия извлек,

Опешившую плоть разбавил небом —

И ангел тень по снегу поволок.

Младенчество! Повремени немного.

Мне десять лет. Душа моя жива.

Я горький сплав лимфоузлов и Бога —

Уже с преобладаньем божества…

…Утоптанная снежная дорога.

Облупленная школьная скамья.

Как поплавок, дрожит и тонет сердце.

Крошится мел. Кусая заусенцы,

Пишу по буквам: “Я уже не я”.

Смешливые надежные друзья —

Отличники, спортсмены, отщепенцы

Печалятся. Бреду по этажу,

Зеницы отверзаю, обвожу

Ладонью вдруг прозревшее лицо,

И мимо стендов, вымпелов, трапеций

Я выхожу на школьное крыльцо.

Пять диких чувств сливаются в шестое.

Январский воздух – лезвием насквозь.

Держу в руках, чтоб в снег не пролилось,

Грядущей жизни зеркало пустое.

1974

Без устали вокруг больницы

Бежит кирпичная стена.

Худая скомканная птица

Кружит под небом дотемна.

За изгородью полотняной

Белья, завесившего двор,

Плутает женский гомон странный,

Струится легкий разговор.

Под плеск невнятицы беспечной

В недостопамятные дни

Я ощутил толчок сердечный,

Толчку подземному сродни.

Потом я сделался поэтом,

Проточным голосом – потом,

Сойдясь московским ранним летом

С бесцельным беличьим трудом.

Возьмите все, но мне оставьте

Спокойный ум, притихший дом,

Фонарный контур на асфальте

Да сизый тополь под окном.

В конце концов, не для того ли

Мы знаем творческую власть,

Чтобы хлебнуть добра и боли —

Отгоревать и не проклясть!

1973

II

Что ж, зима. Белый улей распахнут.

Тихим светом насыщена тьма.

Спозаранок проснутся и ахнут

И помедлят и молвят: “Зима”.

Выпьем чаю за наши писанья,

За призвание весельчака.

Рафинада всплывут очертанья.

Так и тянет шепнуть: “До свиданья”.

Вечер долог, да жизнь коротка.

1976

Раздвину занавеси шире.

На кухню поутру войду

Там медный маятник, и гири

Позвякивают на ходу

Кукуй, кухонная кукушка!

Немало в жизни ерунды —

Пахнет приплюснутая кружка

Железом утренней воды,

И вроде не было в помине

Меня на свете никогда —

Такие блики на гардине,

Такая юная вода!

Пусть в небе музыка играет,

А над моею головой

Комичный клювик разевает

Подобье птицы роковой!

1976

Мы знаем приближение грозы,

Бильярдного раскатистого треска —

Позвякивают ведра и тазы,

Кликушествует злая занавеска.

В такую ночь в гостинице меня

Оставил сон и вынудил к беседе

С самим собой. Педалями звеня,

Горбун проехал на велосипеде

В окне моем. Я не зажег огня.

Блажен, кто спит. Я встал к окну спиной.

Блажен, кто спит в разгневанном июле.

Я в сумерки вгляделся – предо мной

Сиделкою душа спала на стуле.

Давно ль, скажи, ты девочкой была?

Давно ль провинциалкой босоногой

Ступни впервые резала осокой,

И плакала, и пела? Но сдала

И, сидя, спишь в гостинице убогой.

Морщинки. Рта порочные углы.

Тяжелый сон. Виски в капели пота.

И страшно стало мне в коробке мглы —

Ужели это все моя работа!

С тех пор боюсь: раскаты вдалеке

Поднимут за полночь настойчиво и сухо —

На стуле спит усталая старуха

С назойливою мухой на щеке.

Я закричу, умру – горбун в окне,

Испуганная занавесь ворвется.

Душа вздрогнет, медлительно очнется,

Забудет все, отдаст усталость мне

И девочкой к кому-нибудь вернется.

1976

Было так грустно, как если бы мы шаг за шагом

Хвойной тропинкой взошли на обветренный холм

И примостились бок о бок над самым оврагом —

Я под сосною, а ты на откосе сухом.

В то, что предстало тогда потемневшему взору,

Трудно поверить: закатная медная ширь,